Ротмистр склоняет голову, потом быстро выпрямляется, строго и официально взглядывает на допрашиваемого и молча кивает жандарму Адамову головой.

Тот трогается с места и негромко говорит молодому человеку:

— Извольте идти...

Когда они оба выходят, полковник опускается в кресло и достает портсигар. Протягивая ему зажженную спичку, ротмистр весело говорит:

— Мальчишка готов. Через неделю вся компания будет у нас в руках...

Недели слагаются из неодинаковых дней. Солнце проходит свой путь каждый день в новом окружении.

В ясное утро был допрошен и отпущен обратно в камеру Сергей. В ясное же утро ротмистр, щупая наигранными по профессионально-сыщицкой манере глазами Никитина, иронически, язвительно спрашивал того:

— Разумеется, вы не знаете никакого Синявского? Конечно, он у вас не ночевал, он от вас ничего не получал и никаких конспиративных дел вы с ним не имели?..

Никитин угрюмо поглядывал на ротмистра и был спокоен. Это спокойствие тревожило ротмистра, но он сдерживался, старался казаться уверенным, игривым и много знающим. Но, чтобы угрюмый и почти равнодушный взгляд допрашиваемого не сбивал его с тона, ротмистр закурил папиросу и легонько гнал душистый дым в сторону Никитина.

— Разумеется... — не сбиваясь с тона, повторял он, — вам ничего не известно. Ну-с, а нам, между тем, доподлинно известны небезынтересные вещи... Например... Ротмистр многозначительно задержался и, затянувшись, выпустил красивое легкое кольцо дыму. — Например, о существовании некоей госпожи Маловой... Марии Ивановны. О члене комитета Маловой...

Серые глаза ловят впечатление, которое эти слова должны произвести. Плавным, изящным движением отводит ротмистр руку с полудокуренной папиросой — и мгновенье задерживает руку вверху, словно готовясь нанести удар.

Никитин, пряча мимолетную усмешку, встает со стула и деловито спрашивает:

— Вы записали мой отказ от дачи показаний? Давайте я подпишу.

Поднятая рука стремительно опускается вниз: недокуренная папироска с треском ломается, упираясь в чугунную пепельницу.

— Вам это все равно не поможет! — раздраженно повышает голос ротмистр. Он зол, и он не скрывает своей злости.

Никитин аккуратно подписывает протокол допроса и невозмутимо замечает:

— Обо мне не беспокойтесь...

О Никитине Иване, 24 лет, ротмистр не беспокоился. Судьба Никитина уже запечатлена в пухлой тетрадке «Дела», которую в течение недели каждый день носили от ротмистра к полковнику и к которой после этого рыжий и веснушчатый унтер-делопроизводитель подшивал разные бумажки.

Никитин — винтик маленький. А у ротмистра жадность на большое дело. Ротмистр задыхается от отсутствия дела. Ротмистр зол на этих мальчишек, которые не могут утолить его жадности.

— Ты мне давай настоящих революционеров!.. с бомбами, с эксами!..

Ротмистр полулежит в растегнутом кителе на диване в своем домашнем кабинете. Капризные нотки звучат в воркующем бархате его голоса:

— Ты мне, Прокопий Федорович, дело давай, чтоб кровью пахло!..

Улыбаясь готовой и снисходительной улыбкой, стоит возле дивана, возле ротмистра, пожилой, гладко выбритый, скромно одетый человек. У человека голубые глаза и рыхлые расплывчатые черты лица. У человека, когда он улыбается, поблескивают здоровые белые зубы.

— Где его раскопаешь, этакое дело!.. — уговаривает человек ротмистра. — Его сразу не выдумаешь. Потерпите, Евгений Петрович!..

— Ты мне эту песню — терпение, оставь! — хмурится ротмистр. — Ты дело давай...

— Евгений Петрович, вы не раздражайтесь!.. — голубые глаза ласкают и успокаивают. — Если господь веку даст, доберемся и мы до чего крупного... А в настоящее время обратили ли вы внимание на одну вещичку, которую с последним обыском добыли?

Ротмистр быстро сбрасывает ноги с дивана и садится:

— Ловишь меня? Экзаменуешь?

— Нет. К чему?.. Только при многозначительности ваших обязанностей могли вы и проглядеть...

— Вот поглядите. — Человек щупает себя по карманам пиджака и достает из одного книжечку, а из книжечки вчетверо сложенный листок бумаги. — Поглядите — с этого боку приклеена у меня копийка печати с фальшивого паспорта, обнаруженного у покушавшегося в прошлом году на его превосходительство Красноярского губернатора. А тут я осмелился сделать оттиск с печатки, оброненной в свертке Синявским Сергеем... Сомнения никакого — печать единая, одна и та же...

Ротмистр жадно вырывает листок из рук Прокопия Федорыча, внимательно разглядывает оттиски и, краснея от радостного волнения, влажно поблескивает глазами.

— Чародей ты этакий! — ласково говорит он Прокопию Федорычу. — Всегда-то ты раскопаешь что-нибудь полезное!

— У меня глаз хороший, Евгений Петрович — светло и сдержанно-горделиво улыбается Прокопий Федорыч. — У меня, как в сказке: сезам, отворись, или лампа Аладина... То ничего нет, хошь вешайся, и — внезапно осенение, волшебство... Тысяча и одна ночь, Евгений Петрович!..

Не выпуская бумажку из рук, ротмистр воодушевляется. Он взмахивает ею, как победным трофеем, и выпрямляется на диване — сильный, свежий, радостный.

— Это — нить... Тут такие узоры расписать можно! такие узоры!..

Прокопий Федорыч, мягко двигаясь по кабинету, берет стул, пододвигает его ближе к дивану и садится.

— Ниточка, Евгений Петрович, крепконькая. Прямо шелковая. Но только — уговор, Евгений Петрович: я не согласен, чтоб эта старая шляпа вмешивалась в предприятие. Напутает, нагадит, а успехи себе припишет...

— Эх, золотой мой! — весело вскипает ротмистр. — Полковнику на этот раз мы не дадим сливочек попробовать! не дадим!..

— Вот то-то... А то обидно: шевелишь мозгами, разрешаешь задачу, а тут приходят на готовенькое и все каштаны себе... Обидно!

Ротмистр мгновенно тускнеет и хмурит брови. Но сердце отходчиво у ротмистра, брови разглаживаются, и в глазах, серых глазах снова радостней, ласковый, неомрачимый блеск.

Приходит день — и Никитин начинает чувствовать на себе внимательное беспокойство ротмистра. Чаще, чем это приято в охранном, его вызывают на допрос. И хоть и имеется в деле его четкая подпись под отказом давать показания, его все-таки вызывают, ведут из одиночки пустынным тюремным двором, через контору, на улицу, на волю, а затем через гулкий деревянный мост в охранное. И хмурясь на назойливость охранки, он радостно вдыхает в себя душный и тягостный в былое время, но такой животворящий и родной теперь пыльный дух улиц и медлит свои шаги между деревянным, размеренным со звонкой пересыпью шпор шагом двух жандармов.

В охранном его встречает любезный, издевающийся корректный ротмистр. Иногда здесь бывает полковник, который по-стариковски, раздражаясь, уговаривает дать показание, «маленькое, ни к чему не обязывающее показание». Очень редко к этим двум присоединяется парикмахерски нарядный, в виц-мундире без пылинки, в белоснежном белье, черноусый товарищ прокурора. Все они делают стойку на Никитина, выдерживают его, огорошивают его неожиданными сообщениями и указаниями. Порою эти сообщения ошеломляют Никитина, и он с трудом сохраняет внешнее спокойствие, внутренне содрогаясь и холодея от представления о значительной осведомленности жандармов.

Однажды ротмистр, один-на-один, говорит ему:

— Я знаю, что от вас толку добиться трудно. Но вот вы, господин Никитин, конечно, успели же понять, что мы знаем все. Теперь пред вами, по-моему, единственная задача — это, елико возможно, облегчить свою будущую участь... Есть много путей к этому!..

— Например, — путь предательства! — усмехается Никитин.

— Зачем так сильно! Не предательство, а сотрудничество с нами. Служение идее. Я вижу — вы человек долга и ценю в вас это. И, если хотите, как частный человек, я преклоняюсь перед вашей стойкостью. И, мне кажется, если пред вами только два выхода — каторга или плодотворный, общественный труд, то вы выберете...