Поиск
КНИГА ВТОРАЯ
О, власть любви! Страданье и отрада!
Во всех легендах — тишь, покой, прохлада,
Добро и зло — в тумане прежних лет,
Отбушевавших и уснувших. Нет,
Совсем не таковы твои преданья:
Здесь болью отзываются рыданья,
А поцелуй — росой минувших дней.
Осада Трои, стрелы, град камней,
И груды трупов в каменных обломках, —
Всё исчезает в умственных потёмках
И на задворках мозга; но с обидой
Троила отношенья с Хрисеидой
Мы разбираем. Нам чужды и странны
Историков прикрасы и обманы.
Деяниями движима планета!
И ты поёшь немолчные куплеты
На бреге нашей памяти, о море,
Где чёлны, изгнивающие в горе,
Способно ты стремительно и чудно
Преображать в блистательные судна,
А те, что блеском славились сначала,
Не отпускать вовеки от причала.
Афинский флагман совы облетали,
А нам-то что? У Инда — и подале —
Был Македонский; хитроумен, смел,
Пускай Улисс Циклопа одолел, —
Нам это безразлично. В самом деле,
В фантазиях Джульетты, что слетели
С цветов её, мы видим больше проку,
И так же мы относимся к потоку
Слёз Геро, к обмороку Имогены,
И к Пасторелле из разбойной сцены.
Нас трогает игра таких материй
Живее, чем падение империй.
Тот в страхе обретает это знанье,
Кто следует из разочарованья
Тропой любви, стиха, — когда при этом
Он Музой не назначен быть поэтом.
И это пострашней, чем попытаться
Штандарт любви поднять, и вдруг сорваться,
И рухнуть наземь с песни-бастиона.
Но охраняют суток легионы
Меня в пути.
А ты держи ответ,
Пастуший князь: ты выполнил обет,
Что дал в день жертвы? Снова огорченье
Тебе маячит в утреннем свеченье?
То — старая беда, увы; не зная,
Куда прогулка выведет лесная,
Он бродит в дубняке, считая грубо
Минуты по ударам лесоруба,
И в зелени просиживает буйной
За часом час у речки тихоструйной.
Охваченный потоком дивных грёз,
Сейчас он за кустами диких роз,
В источнике, холодном нестерпимо,
Нашаривает нервно и незримо
Какой-то стебель… Вот она, удача!
Он лилию срывает, чуть не плача
От восхищенья запахом и цветом,
На лилию сел мотылёк. Пометам
На крылышках нельзя не подивиться,
И наш герой их разгадать стремится,
Разглядывая с детскою улыбкой…
Подхваченный струёй воздушной зыбкой,
Малыш герольд из рук Эндимиона
Порхнул. А тот, стряхнувши облегчённо
Апатию и щурясь против света,
Последовал за ним по странам света.
Похож на новорожденного духа,
Бесплотный, он возреял легче пуха
В тиши зелёной, солнечной, вечерней
Над крепостью среди древесных терний,
Над вереском, над полумраком сонным,
Что лето напролёт — во сне бездонном,
Над просекой, сбегающей в теснину,
Над морем пролетел, нырнул в лощину,
Ту самую, которая от века
Не слыхивала звуков человека,
Лишь разве ритмы, что быстрее снега
Переплавлялись в тишину с разбега,
Когда ладья, подхваченная бризом,
Спешила к Дельфам с гимном, как с девизом.
Эндимион летел, ведомый милым
Поводырем своим веселокрылым,
Пока не долетели до фонтана,
Кропившего близ грота непрестанно
Медвяный воздух. Мотылёк с излёту,
Как будто сделав тяжкую работу,
Решил напиться — ринулся в низину,
Воды коснулся бережно, невинно
И, не продлив полёт ни на мгновенье,
Сокрылся с глаз в момент прикосновенья.
Эндимион обшарил все поляны,
Но не нашёл знакомца, как ни странно.
И — снова взмыл. Однако, шепчет кто там,
Значенья не придав его заботам?
А это с голышей с речного дна,
Всплыла наяда, и к нему она
Приблизилась и встала, и — о Боже! —
Она и лилий здесь была моложе.
И, косы беспокойно вороша,
Промолвила она, едва дыша:
«Сколь горестны, увы, твои скитанья!
Заждался ты любви и состраданья,
Эндимион! Сколь нежен ты, сколь робок!
Богатство изо всех своих коробок, —
Когда б тебе я этим помогла, —
Я б тут же Амфитрите отдала,
И отдала б без сожалений бурных
Всех рыбок ясноглазых и пурпурных,
Всех радужных, чешуесеребристых,
Всех ярко-краснохвостых, золотистых;
И отдала бы свет незамутнённый
Моих глубин; и мой песок придонный;
Cвой жезл бы отдала без содроганья;
Могучие речные заклинанья;
Пожертвовала б чашею жемчужной,
Меандром поднесённой мне и нужной
Для утоленья страждущих в пустыне.
Младенца я беспомощней — и ныне
Тебя не осчастливлю; но запомни:
Тебя весь день в твои головоломни
Сопровождала я; пойдёшь ты дале
Туда, где прежде смертных не видали,
Искать, метаться будешь вновь и вновь,
Пока не обретёшь свою любовь.
Лишь тот, на небе, знает подоплёки,
Но не постигнуть высшие уроки
Наяде бедной. Милый, до свиданья!
Плыву я в грот — продолжить причитанья».
Речная дева скрылась в отдаленье.
Эндимион застыл от изумленья:
Ничто не изменилось в водоёме.
Река текла, как прежде, в полудрёме;
Сновали комары и водомерки,
Мальки зажглись в подводном фейерверке —
Добра и зла здесь не было в помине.
Стараясь подавить в себе унынье,
Эндимион, вздохнув, присел на камень.
Когда возжёгся светляковый пламень,
Эндимион промолвил: «Сожалений
Достоин тот, кто полон измышлений
О городе невиданного счастья.
На месте убеждается невежда,
Что всё — обман, что рухнула надежда.
И чтоб утихомирить это горе,
Он город новый измышляет вскоре,
Где соты просто ломятся от мёда.
И что же видит он в конце похода?
В ячейках пусто. Но, презрев границы,
Он третий город покорить стремится!
Все люди по природе беспокойны:
Их жизни — это подвиги, и войны,
И разочарованья, и тревоги,
И фокусы фантазии. — В итоге
Приходится признать: и то уж благо,
Что призрачна любая передряга,
Коль чувствуешь свое существованье,
И смерть — легка. Цветком иль сорной дрянью
Быть на земле — меня не беспокоит:
Ни то, ни то моих корней не стоит.
Но на пригорке, где туман повсюду,
Ужели, как стоял, стоять я буду
Один? Нет-нет! Но я, клянусь Орфея
Волшебною мелодией, скорее
Пребуду сирым на вершине горной,
Хотя бы тень любови необорной
Ища вокруг, чем стану… Кем — неважно!
О, нежный голубь, реющий отважно!
О, Цинтия, от твоего престола,
Голубизной наполнившего долы,
Исходит луч, который бесподобен:
Он грудь мою пронзает, он способен
Разбить любви и мощь, и тиранию.
Умерь его! Во времена иные
Страданья облегчая, чуешь боль
Сильнее той, которую дотоль
Несло страдание. Так привяжи
Мне крылья, королева! Укажи,
Где мне любовь искать свою. Толпою
Мелькают купидоны пред тобою,
Но ты не церемонишься с эскортом:
В морях любви ладья не дрогнет бортом.
В моём безумстве не ищи нечестья:
Ведь, звёздами клянусь, сумел обресть я
Такую силу, что, разбив препоны,
Уже плыву с тобой по небосклону.
Прекрасна ты! Прекрасен мир в полёте,
И блеск, и свет колёс при повороте
Вокруг оси! А как мерцают вожжи!
Допустим, мы приехали. И что же?
Сокроет ли беседка эти взоры?
О эти взоры! Страшно: нет опоры!
Я неземным пространством поглощён,
Спаси меня!» — вскричал Эндимион
И поднял руки в ужасе жестоком,
Как встарь Девкалион перед потоком,
Дрожа, как Орион перед рассветом,
И глас подземный был ему ответом,
И он ему внимал, и был от страха
Бесчувственнее камня или праха.
А глас внушал: «Спускайся с гор скорее,
Иди туда, где длинные аллеи
Ведут в пещеры шпатовые мира.
Ты чуял потрясение эфира,
Ты слышал гром; и было дней теченье
Неласковее зябкого свеченья
Ледовых гор; и погружал ты длани
В мертвеющее небо, что, как ране,
Столь мрамороподобно. Гласу внемля,
О, богомудрый, опустись на землю!
Кого смущает голос эмпирея,
Бессмертным быть не может. Поскорее
Спускайся, минув таинства земли!»
И он луну увидел невдали,
И он почуял, что теряет разум,
И с болью захотел покончить разом,
И — полетел в зияющую тьму.
И было удивительно ему:
Стремительное привело паденье
Все чувства, все пристрастья к обостренью.
Там свет и тьма в печальной панораме
Мешались под унылыми ветрами.
Там над короной сумрачного царства
Трудился вечер и терпел мытарства.
Поблёскивала жила золотая.
Эндимион от края и до края
Прошёл её; и резок был маршрут,
И угловат, а жила там и тут
Горела метеором. Постоянно
Напоминая радугу Вулкана,
Висели металлические ткани.
Сердились молнии; сходились в брани
Фантазия и вера; и помалу
Однообразье, скука донимала
Надеждой на внезапное движенье
В серебряных пещерах в окруженье
Сапфировых колонн, в мостах ажурных.
Эндимион в своих скитаньях бурных
Уже летел над горною грядою,
Что круто возвышалась над водою.
Он сверху водопадов грохотанье
Воспринимал как нежное роптанье.
И вдруг похолодел от удивленья:
Он бриллиант увидел в отдаленье,
Что с трона тьму свергал; и свет был рьяным,
Как солнце над хаосом первозданным.
Не всякий дух был выдать в состоянье
Достойное предмета описанье,
Но тот, кто после смерти сей планеты,
Вселенной передав ее приветы,
Ей смог бы языком поведать внятным
О тех, кто солнце сделал незакатным
Для Греции и Англии. Ровнее
Он задышал, проникнув в галерею,
Отделанную мрамором. Поддельный
Он минул храм, который с беспредельной
Был точностью построен; побоялся
Войти в него Латмиец. Показался
За ним другой в проёмах колоннады,
Прекраснейший; была венцом отрады
Диана. С видом робким и несмелым
Присматриваясь к боковым приделам,
Вошёл он в храм, исследуя проходы,
Почувствовал, как источают своды
И стены холод мраморный, и скорым
Прошёлся шагом он по коридорам,
Но слышал лишь, как в мёртвой тишине
Смолкает эхо где-то в стороне.
Он тайны храма разгадать стремился,
Но в длительных блужданьях утомился
И сел у чрева мрачного подвала,
Где тьма теней зловещих побывала.
Конец чудесному. Второе «я»,
Вступив под свод привычного жилья,
Изнемогало в тягостном дурмане…
Блазнитель-эльф, родившийся в тумане,
Фонариком светя в кустах крапивы,
В огонь, в трясину манит нас игриво, —
В то, что пожрать готово наши души.
Какое горе завывает в уши
Ему теперь, когда достигло цели
Его сознанье? То, что и доселе:
Се — чувство одиночества. Не видит
Он небо, и река в него не внидет,
Не видит он пригорков и равнины,
Не видит он цветочной пестрядины
И облаков, что, как слоновье стадо,
Бредут на западе; ему не надо
Травы прохладной и струи воздушной,
Но тешиться готов он болью душной,
Ей уделяя времени без счёта.
Иль вправду на земле ему охота
Чертить копьем фигурки втихомолку?
«Нет! — он воскликнул. — Что мне в этом толку?»
«Нет!» — повторило эхо многократно.
Он тут же встал и заспешил обратно,
В придел алтарный, к статуе Дианы.
Надежду он лелеял беспрестанно,
Что от неё дождётся он подмоги.
Вошёл; не задержался на пороге;
И молвил ей: «Владычица благая
Лесов и рек — от края и до края
Со стрелами и луком где ты, дева,
Охотишься? Лесная Королева,
Ужели ветер щёк твоих нежнее?
Где крики нимф ты слушаешь? Скорее
Скажи, скажи мне, где он серебрится,
Твой полумесяц? Ах, никто упиться
Свободою полней тебя не сможет!
Угрюмство — красоты твоей не гложет.
Ты видишь в зелени пространство наше
И с каждым днём становишься всё краше,
И если ты его считаешь раем,
То как не любоваться этим краем
Мне, смертному? Грызёт меня горящий
В моей груди огонь непреходящий.
Дай сбить его зефиром, словно веткой!
Язык мой домом бредит. С хворью едкой
Расстаться дай в источнике студёном;
Ничтожный мир мне слух терзает звоном.
Так дай услышать голос коноплянки!
Густой туман клубится спозаранку.
Пошли лучи небесные куртине!
Ты икры и лодыжки моешь ныне?
Лицо прохладной влаге подставляешь?
Ты ягодами жажду утоляешь?
Я жажду утолил бы тем же соком!
Меня во сне ты слышишь неглубоком?
Хочу и я, как ты, в цветах забыться;
О, как мне тягостно здесь находиться!
Неси домой из чуждого предела!»
Уже мечта судьбу преодолела,
Упорная вернулась тишина.
Там, обжигая, словно пламена,
Жестокий холод плиты источали.
Эндимион глядел на них в печали,
Но вскоре улыбнулся: даже ива
От близости реки не столь счастлива,
Как он был счастлив, удивлённым взглядом
Цветы и листья обнаружив рядом,
Венки из мирта; сладкая прохлада
Упруго разлилась по анфиладам,
По всем углам; и Флора ликовала,
И в росте прибавляла небывало
Под шёпот нарождавшихся растений;
Так море за черту своих владений
Несёт волну; над роковым раздольем
Играет пена с праздным своевольем,
Кипя на гребнях цвета изумруда.
Эндимион торопится оттуда,
И он волненья чувствует прилив.
В руках — цветы. Однако, тороплив,
Момента не заметил он сначала,
Как сердце в такт напеву застучало.
Завороженный музыкою сладкой,
Он двинулся на цыпочках, украдкой.
Восточный ветер чары Ариона
Столь тихо не доносит с небосклона
В Атлантику; столь нежно и Зефиру
Не рассказать восторженному миру
Над морем Ионическим, Тирренским
Того, что молвит лира Аполлона.
Кто любит, но живёт уединённо,
Тот убивает музыку. Любовь
Так радости тревожит вновь и вновь,
И так всепожирающее пламя
Всё нежное, взлелеянное нами,
Уничтожает всюду без изъятья.
Блаженство превращается в проклятье.
Да, полусчастье жалко и мизерно
В сравнении с блаженством. Столь же скверно
В ушах Карийца музыка звучала:
То небеса с душой она венчала,
То опаляла душу, как геенна.
Сорвался бы он в бездну непременно,
Когда б, как прежде, проводник небесный
Под свод бы не отвёл его древесный,
Под миртовые ветви; гимн распевный,
Бесшумно, точно дождичек полдневный,
Зашелестел вокруг его беседки.
Когда закат пробился через ветки,
Заметил свет Эндимион. Откуда?
Он по аллеям заспешил и — чудо! —
Увидел купидонов; сладкий сон
Их плотно окружал со всех сторон.
И лабиринтов минул он премного,
Пока не привела его дорога
В лесной шатёр. Курились фимиамы,
И нежные внутри звучали гаммы.
И подсмотрел наш странник тихомолком:
На ложе, что покрыто было шёлком,
Спал юноша какой-то неизвестный.
Не описать, каков он был, чудесный:
Употребленье слова или вздоха
Подобной цели отвечает плохо.
Желтея, словно персик, одеяло
И ниспадало, и приоткрывало
Густые кудри, как у Аполлона.
На шею, грудь — на ласковое лоно —
Они спускались; также кто угодно
Лодыжки и колени мог свободно
Увидеть; преклонил он на ладошку
Лицо своё и алый рот немножко
Открыл, во сне забывшись, — утро юга
Так открывает розы. Были туго
Венцом вокруг чела его обвиты
Четыре лилии. Как люди свиты,
Виясь, побеги вкруг него теснились;
Растения блестели и лоснились.
Тянулся плющ и покрывал он тенью
Там чернокожих ягодок вкрапленья,
И выставляла жимолость упорно
Свои цветки, похожие на горны.
Вьюнки сверкали в вазах полосатых.
И зелень, шелестя на крышных скатах,
Сползала на ближайшие газоны.
В безмолвии стояли купидоны.
Один заботился о том, чтоб лира
Спала и не тревожила эфира,
И крылышки всё прижимал он к струнам.
Второй склонялся над красавцем юным,
Помахивая веточкой ивовой.
А третий, самый резвый и бедовый,
С фиалками взлетел под верх шатровый,
И улыбнулся, и движеньем точным
Он обдал спящего дождём цветочным.
На эти трепыханья и порханья
Латмиец глянул, затаив дыханье,
И двинулся, горя от нетерпенья,
К божку, что подавлял любое пенье
Чудесной лиры. И шепнул с усмешкой
Ему божок: «Входи смелей, не мешкай!
Придя сюда, ты поступил, наверно,
Ошибочно, кощунственно и скверно.
Однако небожители, дружище,
Порой свои бессмертные жилища
Показывают смертным. Этой чести
Сегодня в данном случае и месте
Ты удостоен. На цветы живые
Приляг, Латмиец. Пей вино. Впервые
С тех пор, как собирала Ариадна
Свой виноград, сей пурпур столь прохладно
Излился здесь. Ешь груши от Вертумна:
Он их прислал мне, полюбив безумно
Помону. Сливки, милый гость, попробуй.
Такие сливки белизны особой
Младенчику Юпитеру вкуснее
Не предлагала нянька Амальтея.
Отведай слив, что даровала осень:
Они созрели для ребячьих дёсен.
А вот плоды, что чудны даже с виду:
Их нам насобирали Геспериды.
Пока ты здесь пируешь бесподобно,
Тебе я, милый, опишу подробно
Заботы наши, — молвил он, и начал,
И звоном струн начало обозначил. —
Богиня моря в юношу земного
Влюбилась как-то. Снова, снова, снова
Она его привлечь к себе пыталась.
Ах, чья б душа бесчувственной осталась!
Но юноша к мольбам её любовным
Остался безразлично-хладнокровным,
И нравилось ему, когда, бывало,
Нетронутое небо умирало
У ног его — глупец! — когда в кручине
Лежала на зелёной луговине
Влюблённая; когда терзали разум
Страданья, порождённые отказом.
Ни слова, гость! — не то ты с жару, с пылу
Пошлёшь проклятье, как и сам я было
Чуть не послал… — Но бедная хозяйка
Сошла с ума, как парня на лужайке
Кабан смертельно ранил. — И с мольбою
Она вошла к Юпитеру такою,
Что тронула владыку, и при этом
Он повелел, чтоб к жизни каждым летом
Красавец возвращался. Погляди,
Он рядом спит, Адонис наш. Поди,
Блаженствует в глубокой спячке зимней.
Хозяйка наша — без любви взаимной —
Ему слезами залечила рану,
И, пользуя красавца постоянно,
Смерть превратила в долгую сонливость,
И сообщила снам его красивость,
И повелела нашей дружной кучке
При парне находиться без отлучки
И сон его беречь. И, как на вызов,
Спешит порою первых летних бризов
К возлюбленному с первым поцелуем.
Природа льнёт к воздушным тёплым струям,
И оживает остров Цитереи…
Но обрати внимание — скорее! —
Встревожилось крылатое собранье!» —
Так тишину взорвало восклицанье,
И разом листья зашуршали что-то,
И взмыли голуби, и сквозь дремоту
Забормотал Адонис; тут же руку
Он перенёс, во сне внимая звуку,
С бедра на голову. И по округе
Внезапно разнеслось: «Друзья! Подруги!
Проснитесь! Лето с щебетом и звоном
Уже идёт по клеверным газонам.
Проснитесь, купидоны, сей же час!
Отхлещем колокольчиками вас!
Ликует жизнь! Великое — свершилось!»
Здесь купидонье царство всполошилось,
Зашевелилось в роще, на опушке,
И зёв пошел у них, и потягушки.
Но вскоре все ободрились. Как струи
Кипят, шипят, спешат напропалую
Из амфоры, и в облаке нектарном
Приходят к винопийцам благодарным,
Так сверху вниз, душистый и бодрящий,
Пал облак — пробудитель настоящий.
Все стали звать владычицу. И скоро
Вдруг распахнулись заросли, как шторы,
И выплыла бесшумно колесница,
И на Адониса стряхнули спицы
Росу; однако, спящий не проснулся,
Но, мелко вздрогнув, грузно повернулся.
И голубки, летевшие в запряжке,
На землю сели, потрудившись тяжко,
И вытянутые втянули шейки.
Настал черёд Венеры-ворожейки.
Тень от неё едва-едва упала
На грудь Адониса, — и бурно стало
В нём сердце биться; задрожали веки.
Когда бы не Венера, нам вовеки
Не видеть света из-за жизни серой!
Её глаза нам светят новой верой!
Волнуюсь я… Не опишу от смуты
Её прибытья первые минуты.
И всякий дух там ликовал от счастья.
Одна Любовь спокойно, без участья
Со стороны взирала величаво
На прочих, веселившихся на славу.
И молнии в таинственном колчане
Лежали у неё и по поляне
Струили свет; и хмурилась Любовь,
Но кто глядел открыто — вновь и вновь
На синеву в её прекрасном взоре,
Тот весь переполнялся ею вскоре.
Случилось это и с Эндимионом.
И он не удержался и со стоном
В мольбе горячей горестно излился,
Когда перед Венерою склонился.
«Дитя моё, — промолвила богиня, —
Ты юноше сему помог бы ныне:
Он не в себе, он любит, и… А впрочем,
Ты знаешь всё — я умолчу о прочем.
Не улыбайся, правду говорю я:
Душевно об Адонисе горюя,
Что сном забылся долгим и постылым,
Его жалела я. Одним унылым
И мрачным утром вдаль я улетела.
О нём я выплакать печаль хотела.
Насмешками до слёз меня, к несчастью,
Доводит Марс. Как выплакалась всласть я,
Взглянула вниз и в сумрачной дубраве
Увидела страдальца в том же нраве.
И так же ветры дули что есть мочи,
И так же страсть переполняла очи.
Он пал на листья, словно бы кончиной
Застигнут был внезапной, беспричинной.
Недвижимый, он мне в бреду открылся:
Он в девушку бессмертную влюбился.
Он утверждал, что ночь провел с ней кряду.
Я осмотрела каждую плеяду,
Но звёздам щёки метила напрасно,
И лишь одно в конце мне стало ясно:
То — тайна тайн. Но зреет убежденье:
Получишь ты своё вознагражденье,
Эндимион! Иди, не обинуясь,
Руке, тебя ведущей, повинуясь.
Она тебе — в опасности подмога.
А если в чём ошиблась я немного,
Ты солнца луч пошли мне. Ну, счастливо!
Мне в путь пора». — Рванув нетерпеливо,
Умчали колесницу голубочки
И вдалеке уменьшились до точки,
Пропали с глаз. На этом направленье
Вдруг молния сверкнула в отдаленье,
А дале — тьма и стон. И с мукой Этны
Закрылась почва. Грустно, неприветно
Вокруг Эндимиона стало снова:
Так сумерки нахлынули сурово.
Латмиец не отчаялся, о нет,
Из-за того, что тьма сгубила свет:
Он был уверен, что его страданья,
В сравнении с размером воздаянья,
Когда-нибудь покажутся смешными.
Вошёл в пещеры весело, за ними —
В строенье с золотыми куполами,
В покои с бирюзовыми полами
И бриллиантовую балюстраду
Оставил позади; камней громаду
Он миновал, шагая торопливо,
Петляя по дорожкам прихотливо,
И по тропе, алмазами блестевшей,
Он перешёл над бездною кипевшей,
Где ток подземный злобно и сердито
Ворчал, шлифуя каменные плиты;
И, что ни миг, то новые фонтаны
Копьём Латмиец трогал беспрестанно,
Как бы дразня их, и порой случайно
Те в росте прибавляли чрезвычайно,
И разбивался на тропе алмазной
Узор их пены, столь разнообразный,
Как если бы дельфинихи промчались,
Где с Тефией кораллы повстречались.
И наблюдал он в радостном смятенье
Таинственные вод переплетенья,
Что представляли в очертаньях чётких
То грозди винограда на решётках,
То иву рисовали эти воды,
То занавес; узоры и разводы
Переходили в новые картины:
Цветы, наяды, лебеди, павлины,
Что тут же на глазах преображались,
И чудеса на водах продолжались,
И видеть фантазёры были б склонны
Там балки, перекрытья, и колонны,
И фриз, и крышу — звали это зданье
Во времена, ушедшие в преданья,
Святилищем. Простившись в огорченье
С ключом Протея, он через теченья,
Через долины, через буераки
Опять пошёл, чуть видимый во мраке,
Который странным и громадным сводом
Висел над одиноким пешеходом.
И нечто с неизбежностью поспешной
Ему грозило скукою кромешной. —
Так, мглой объят, орёл царит уныло
Над пустошью, где полночь наступила,
И сквозь туман глядит подслеповато. —
Но наш герой, держась молодцевато,
Не погрузился разумом в трясину.
И вот уже из арки на равнину
Кибела катит мрачная; она
В одеждах тёмных и, как смерть, бледна.
Её корона — в башенках; упряжка —
Четыре льва медлительных; и тяжко
Они вздыхают, и густые гривы
Вздымаются; степенно и лениво
Перебирают лапами; сурово
Рычат, на мир взирая густоброво.
И тьма, Кибелу проводив во тьму,
Скрывается в проёме.
Почему
Ты в столь печальном месте задержался,
О, путник? Ты устал, иль то прервался
Алмазный путь, повиснув без опоры
Под звёздами? Ты обращаешь взоры
К земле, взывая громко о подмоге
К Юпитеру! — да, он устал в дороге,
Путь оборвался, и Юпитер грозный
Прислал орла, мольбою тронут слёзной,
И благодарный странник, взятый птицей,
Расстался с этим краем, как с темницей.
И — полетел отчаянно с вершины.
Как лот, которым меряют глубины;
Он с облегченьем рухнул в неизвестность.
Наполнив ароматами окрестность,
Торжествовали розы, асфодели.
Пещерки среди мхов густых темнели
И с высоты орлиного полёта
Зелёные напоминали соты.
Эндимиона в этот райский сад
Орёл принес и полетел назад.
Эндимион лежал на ложе мшистом
В жасминовом убежище душистом,
И счастье у него над головою
Летело гесперидовой тропою.
Он слушал тишину проникновенно —
Как музыка бывает совершенна!
И сколь священ росой умытый мир! —
На каждое дыхание эфир
Согласьем отзывался. — По зелёной
Тропинке он прошёлся, изумлённый
Идеей неожиданной: «И всё же, —
Он молвил, — одинок я. Для чего же
Здесь чувствам быть, когда они умрут,
Как музыка в пустыне, отойдут,
А их потом и эхо не вспомянет?
Ужели то же и со мною станет?
Но я пока бессмертен! Ах, как мне бы
Узнать хотелось, где, любовь, ты! В небе
Перед вратами утра в танце кружишь?
Иль с дочерьми Атласа небу служишь?
Ты дочь Тритона, коему так любо
Музы?кой полнить раковины-трубы?
Иль нимфа ты — и предана Диане,
Что, для забавы, сидя на поляне,
Венки свивает? Всюду и везде
Найду при солнце иль ночной звезде
Твои объятья; заявлюсь к Авроре
И выхвачу из свиты; если в море
Лететь мне чайкой, птицею надменной,
Возьму тебя из колыбели пенной,
Пастушкой будешь — изомну все юбки,
На листья брошу, искусаю губки.
Ах, чем сильней мечту мешаю с былью,
Тем яростней терзаюсь от бессилья.
С любимой быть хотел бы и во сне я.
Приди, мой сон! Пока пребуду с нею,
Сбей одиночество моё со следа». —
Лишь вымолвил — и вот она, победа:
Сон торжествует… И Эндимион
Побрёл во тьме, и свет увидел он,
И вышел на поляну с мягким мохом,
И бросился в него с блаженным вздохом.
До пояса Латмиец обнажился.
«О, Купидон, как здесь я очутился?» —
Спросил он. — И последовал ответ:
«Я слышу, слышу! Мой тебе привет!»
О, Геликон, пристанище Гомера!
Струится твой ручей, не зная меры,
На эти строки, полные печали.
Стихи мои возвысятся — и дале
Влюблённых воспоют, — так над потомком
Пропел бы жаворонок; но потёмком
Твоя, увы, охвачена вершина;
Туман покрыл — печальная картина —
Источник твой; великие Поэты —
О каждом Музы сделали пометы
В блестящем свитке бога Аполлона.
Иную зрим картину небосклона:
Мир долг исполнил. Худшее — случилось,
Поэзии светило закатилось.
Но любящие — любят. В наше время
Бессмертных перьев, как былое племя,
Мы в слёзы их не в силах погрузить.
Давным-давно решила расспросить
Их тишина: а как всё это было?
Давным-давно их страсть соединила
И времена давным-давно вдали,
Когда в слова рыданья перешли,
Когда заговорили два потока:
«Друг ведомый Неведомый! Без срока
Хочу тебя и жаждать, и впивать я.
Ужели не навек твои объятья?
Ужели поцелуи — не навеки?
Ужель не вечно будут эти веки
Подрагивать от моего дыханья?
Ужели суждено нам расставанье,
И ты уйдёшь и пропадёшь без вести,
Меня оставив здесь, на прежнем месте,
В безумном одиночестве? Но что же
Молчишь ты? Это правда? Нет? Так кто же
Нас разлучить посмеет, не пойму,
Коль ты того не хочешь? Обниму
Тебя ещё, ещё… Каков ты есть,
Элизиум, когда нас перенесть
С любимою не можешь к звёздам вечным, —
Когда и ты слывешь не бесконечным?..
Волшебница! Объятьем небывалым
Клянись, и царственным лица овалом,
Коралловыми поклянись губами
И этими молочными холмами,
Вином нектарным поклянись и страстью…» —
«Возлюбленная Ида! Вот несчастье!
Его душа покинет нас… О чудо!
Как любит он меня! Везде и всюду
Где музыка любви ни раздаётся,
И кровь его в таком же ритме бьётся!
Скорей проснись, не то умру от муки,
Скорей проснись, не то в смертельной скуке
Часы пройдут! Пускай от летаргии
Избавят заклинания благие!
Но чую, неподъёмно это бремя.
К тебе прильну устами я на время,
Пока в нас ток любовный не разлился.
Любимый мой! Проснись! Пошевелился?
Я так люблю, как и сама не знала.
Покой души разлука отнимала.
Но мы расстанемся… К чему лукавить?
Я к звёздам не смогу тебя доставить.
И не стыди — не стану я твоею,
И не стенай, не то я покраснею
И небесам открою свой секрет.
Уже открыла! И теперь в ответ
Олимп меня преследует жестоко:
Минуты не проходит без упрёка
И без насмешки над моей судьбой.
Зачем? Чтоб мир забыл о нас с тобой?
Но кто сказал, что жить, любить — постыдно?
Мне страшно, и Олимпу это видно.
Но может быть, он всё-таки смягчился.
Мне страшно, страшно! — Ужас ополчился
Так явственно: Минервы отвращенье,
Юпитера укор — и нет смущенья
Пред чистотой, и нет ко мне любви
У купидонов, и дворцы мои
Пусты наполовину, гимны вялы.
Любить — что это значит? Я б слетала
С тобой туда, в пределы сил небесных,
Для ласк твоих — и долгих, и чудесных.
Клянусь тебе, — я с правдой не в разладе, —
Что я умна, что нет ума в Палладе.
Любила ли она, как я, не знаю,
Однако лишь одна я, полагаю,
Столь целомудренна. Она вздыхала,
Когда власы я перед сном чесала
Так безучастно. И была я странной
Голубкой одинокой и туманной;
И гнёзд я не свивала. Но, целуя,
Мир хладнодушный убедить хочу я,
Что страсть — бессмертна; вознесу я вскоре
Тебя до неба; там, в его просторе,
На лето каждое у водной глади
С тобою скрывшись в лиственной прохладе,
Я стану, милый, о небесных странах
Повествовать в историях пространных.
Моя любовь раздвинет все границы!
Дай слиться нам, о, дай соединиться
Двум нашим голосам в момент рожденья;
Сплетёмся… Ах, словесные сужденья
В устах людей столь грубы и ничтожны!
Лепечущее небо непреложным
Твоим словам, желанный, научу:
Они мне — слаще лютни… Как хочу
Твоей любви, но сколько горя, горя
В глубинах счастья скрыто, словно в море,
Эндимион!» — Затем её рыданья
Ослабли, смолкли, и ответной данью
Его обеты вслед её обетам
Послышались…
Погоревать об этом
Во имя правды — мог бы только тот,
В ком эта страсть великая живёт.
Случилось это вдавне, а не ныне.
Об этом лесу нашептал в кручине
Пещерный ветер. Лес поведал в дрёме
Всё это озеру, когда в истоме
Поэт у опрокинутого неба
Скитался в поисках кумирни Феба.
Он в озере купался с наслажденьем
И вышел, и, охвачен вдохновеньем,
Он дал напеву полную свободу,
Он пел неравнодушному народу,
И, слушая легенду, стар и мал
Поэту с наслаждением внимал.
Внимают ей и звёзды-часовые.
Кто эти строки слушает живые,
Судить себя обязан без боязни,
Чтоб сердцу не сгореть от худшей казни,
От ужаса, что поздно или рано
Оно добычей станет урагана.
Здесь голос посторонний не витает,
Здесь голос посторонний пропадает,
Он тает эхом — тает, уходящий…
Красавицею был покинут спящий
Эндимион. — Он спит и видит сны. —
Таков обычай бурной глубины.
Он пробудился от безмерной боли:
То горе той, что не было здесь боле,
Его не оставляло. И в печали
Он сел на край постели. Что же дале?
Главу понурив, он почуял вскоре,
Что снова одинок в беде и в горе.
Любви безумье он познал вполне.
Стонал, как лев в неволе, в западне.
Но против звёзд, застывших в осужденье,
Вести грубоголосое сраженье
Устал — устал и ныне хочет мира.
Эолова в душе играет лира.
И страсти пролетают стороной.
Он хочет меланхолии одной.
Не пьёт он удовольствие из кубка.
Любовь отныне — скромная голубка.
И омрачил он светлое чело,
И встал с постели — вяло, тяжело.
Он замечал небрежно и вполглаза
Такое, что смутить могло бы сразу
И змей Алекто; слышал еле-еле
Он песню, что была на самом деле
Прекраснее мелодии Гермеса;
Но вдруг увидел, выходя из леса,
Огромный грот; высокие аркады
Жемчужин украшали мириады,
И раковины, витые с манером,
Все разные — и формой, и размером.
И было там убежище от шторма:
Для брачных игр и в поисках прокорма
Киты сходились там. В ручьях глубоких
Пыхтела тьма существ зеленобоких.
И вот он сел среди чудес прохладных
И вспомнил в размышленьях безотрадных
Всё прожитое — с самого начала
До дня, когда толпа его венчала
На трон пастуший; встал перед глазами
Дворец его, что окружён лесами;
И вспомнил он пиры в огромном зале,
Всех девушек, что там перебывали,
И всех друзей, и всех соседей местных,
Что жительствовали в лесах окрестных.
И вспомнил он решительные планы:
Перенести пастушеские кланы
В век золотой; и вспомнил праздник Пана,
И скорбь сестры; и все припомнил страны,
Что видел до сошествия на землю,
Пока любовь, кипя и всеобъемля,
Его не охватила. — «Ах, не след
Тому, в чём удивительного нет,
Дивиться доле. Я до сердцевины
Ей в душу вник, а прочие глубины —
Мелки; увы, духовность — умерла.
На месте том сегодня — тук, зола,
В которых, корни укрепив земные,
Плоды я воздымаю золотые
Поближе к небу. Свет, который сможет
Столь ярким быть, что зренье уничтожит
Орлов Олимпа, — как неразбериха
В родне хаоса, темен. Тихо! Тихо!
Здесь раковины мысли повторяют?
Иль мысли — звуки? Тают, умирают,
Сошли на нет… Чу!» — Он подставил ухо,
И здесь гуденье донеслось до слуха.
Оно росло; и вдруг из-под земли
Ударили фонтаны невдали.
И в два потока, шумных и туманных,
На скоростях безумных, ураганных,
Они, шипя, ушли в кремнистый свод,
Затем, упав с немыслимых высот,
Рванула вниз отчаянная влага,
Как два гонца, которым лишь полшага
Осталось до победы… Струи пали
И буйно меж камнями запетляли.
Следил Эндимион — как два ребёнка,
Ручьи бежали звонко, вперегонку, —
Следил, следил — и отвлекался в думах
От разрешенья тайн своих угрюмых.
Он думал о блаженстве прежних дней…
Но что это? Музы?ка всё сильней
Сбивает с мысли. Что? Зачем? Откуда?
Так древо шепчет, родом не отсюда,
Не из пещеры. Словно заклинанье:
«Что, Аретуза, боязливой ланью
От ласк моих бежишь? Зачем, Диана,
Её мольбе внимаешь ты? Вкруг стана
Её кружусь, стараюсь так и эдак,
Чтоб рухнула в источник напоследок.
С журчанием бегу по коже гладкой,
Меж губ её и век теку украдкой.
Ласкал я локон солнечноволосый,
Стекал я долу, покидая косы,
Я ручейками любящими крался,
Я на плечах лилейных задержался,
Я груди соблазнял, и соблазнялся,
И соблазнился! — Ныне при скольженье
Дается с болью каждое движенье.
Стой! Пощади! Давай побудем ныне
С тобою на цветочной луговине,
Где был пленен я». — «Прочь! Иль, бог ужасный,
По воле госпожи моей прекрасной
Твои ключи умрут. Не надо лжи!
Откуда только силы, подскажи,
Я набралась, Алфей, для обольщенья?
Уйди, уйди, не приводи в смущенье
Желаний сокровенных. Если, милый,
Склоню я волю перед этой силой,
Произойдёт великое несчастье.
О, Ореада! Если б те же страсти
Тебя терзали, нынче ж, не горюя,
Преступницей бы стала я. Горю я
И содрогаюсь. — Ах, отхлынь, теченье!
Алфей! Очарователь! Завершенье
Я в чувстве каждом прежде замечала.
Река незамутненная журчала,
Дышали бризы, фрукты созревали.
Я струй твоих коснулась; омывали
Они меня предательски; и с кровью
Неладное соделалось. Любовью
Зовёшь ты это? Гадко, нету мочи!
Боюсь, что боле не сомкну я очи
Под песенки дрозда. О, душный страх!
Уйди!» — «Как мягко отчитала — ах! —
Меня ты, Аретуза! Брег тенистый
Покинув, опустись в поток мой чистый,
Отдайся чувству и не бойся гнева
Богов сердитых, ибо к нам, о дева,
Другие боги тут же прилетят
И крыльями закроют, защитят.
На вздохи, что роняешь ты так тяжко,
Бальзам росы позволь пролить, бедняжка!
Не бойся, нимфа: страсти — не обуза.
Сама Диана страждет, Аретуза!
Так осчастливь! Мы из пещеры сонной
Взлетим на небеса, в предел бездонный.
Я покажу тебе морской простор
И мой источник, скрытый с давних пор
Вблизи лесов Аркадии счастливой,
И мой поток, холодный и бурливый,
У мшистых скал. Где зелень всходит бурно,
Во тьме, скромней изгнанника-Сатурна,
Люблю бродить. На чудных островах
Вкушаю мёд. О, сколько же в цветах
Роится пчёлок, дева, — мириады!
Ты лучший мёд отведаешь, наяда!
Там летними ночами воскуренья
Окутывали б наши сновиденья…
Довольно, впрочем, праздного глагола.
Вот-вот угасну под лучами Сола,
Умру, проглоченный песком голодным». —
«Увы, Алфей, я в горе безысходном:
Тут роком неизбежным и холодным
Передо мной стоит сама Диана». —
«О, Аретуза! Поздно или рано,
Охотница…» — И здесь в мгновенье ока
В долину зла упали два потока.
Эндимион прислушался: но внятно
Проговорило эхо многократно
Лишь имя Аретузы. И у края
Он молвил, глядя в бездну: «Умоляю,
Моих скитаний светлая богиня,
Надеждой светлой заклинаю ныне:
Храни влюбленных от беды-ненастья,
Пошли им счастья на равнине счастья!»
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: