Когда по стране дул весенний ветер, с севера шел некий Ральд. Невысокий человек с белыми волосами, хотя лет ему было немного, Ральд носил внешние атрибуты пилигрима, но, когда его нашли лежащим в канаве в беспамятстве, над его лбом был накручен малиновый душащий шнур его истинной профессии — туга.

Ральд шел весной во время фестиваля в Аландиле, городе сине-зеленых полей, тростниковых хижин и деревянных бунгало, немощеных дорог и многих гостиниц, базаров, святых людей и сказителей, великого религиозного оживления и Учителя, чья слава распространилась далеко по стране Аландила, города Храма, где властвовала его покровительница — богиня Кали.

Время праздника.

Двадцать лет назад торжества в Аландиле были почти исключительно местным делом. Теперь же, с появлением бесчисленных путешественников, вызванным присутствием Просветленного, который учил Пути Восьмисложной Тропы, праздник Аландила привлекал так много пилигримов, что местные помещения для жилья были переполнены. Те, у кого были палатки, брали высокую плату за аренду. Сдавали под жилье даже стойла. Даже голые участки земли служили местом для походных лагерей.

Аландил любил своего Будду. Многие другие города пытались переманить его к себе из его пурпурной рощи: Шингоду, Горный Цветок, предлагал ему дворец и гарем, чтобы он пришел учить на его склонах. Но Просветленный не пошел в горы. Каниака, Речная Змея, предлагала ему слонов и корабли, городской дом и загородную виллу, лошадей и слуг, чтобы он пришел и проповедовал на его пристанях. Но Просветленный не пошел к реке.

Будда оставался в своей роще, и все шли к нему. С течением времени фестивали становились все шире и продолжались все дольше, и были более замысловатыми, и сияли, как чешуя откормленного дракона. Местные брамины не одобряли антиритуального учения Будды, но его присутствие наполняло доверху его сундуки, так что они научились жить в его тени, никогда не произнося слова «тиртхика» — еретик.

Итак, Будда оставался в своей роще, и все приходили к нему, включая Ральда.

Время праздника.

На третий день массивные барабаны КАТХАКАЛИ начали свой быстрый грохот. Слышная за много миль барабанная дробь неслась через поля, через город, через рощу и через обширные болотные земли, лежащие за рощей. Барабанщики в белых МУНДУ, голые до пояса, с блестящими от пота темными телами, работали посменно, так энергичен был их мощный бой; волна звуков не прекращалась, когда новый отряд барабанщиков сменялся перед туго натянутыми верхушками инструментов.

Когда на землю опустилась тьма, путешественники и горожане выходили, заслышав стук барабанов, прибывающих на праздничное поле, широкое, как древнее поле сражения. Там люди находили себе место и ждали ночи и начала представления, попивая сладко пахнущий чай, купленный в ларьках под деревьями.

В центре поля стояла громадная медная чаша с маслом, высотой в рост человека, с висящими по краям фитилями. Фитили горели, а факелы мерцали рядом с палатками актеров.

Барабанный бой на близком расстоянии оглушал и гипнотизировал, ритмы хитро усложнялись, синкопировались. С приближением полуночи началось благочестивое пение, поднимаясь и падая вместе с барабанным боем, подчиняя себе человеческие чувства.

Настало короткое затишье, когда появился Просветленный со своими монахами в желтых одеяниях, казавшихся в свете огня почти оранжевыми. Они откинули капюшоны и сели, скрестив ноги, на земле. Через некоторое время пение и звук барабанов снова наполнили сознание присутствующих.

Когда появились актеры, страшные в своем гриме, с бубенчиками на лодыжках, звенящими при каждом шаге, аплодисментов не было, лишь напряженное внимание. Танцоры КАТХАКАЛИ были знаменитые, с детства учившиеся акробатике, а также старинным фигурам классического танца, знавшие десять различных движений шеи и глазных яблок и сотню положений рук, требуемых для постановки древнего эпоса любви и битвы, встреч с богами и демонами, героических сражений и традиционных кровавых измен. Музыканты выкликали слова преданий, в то время как актеры, которые никогда не говорили, показывали устрашающие действия Рамы или братьев Пандавов. Раскрашенные зеленым и красным или черным с ярко-белым, они шли по площади, подняв полы одежды, и их браслеты из зеркальных капель сверкали при свете огня. Время от времени огонь разгорался или начинал шипеть и трещать, и тогда казалось, что нимбы святого или еретического света играют над головами танцоров, давая зрителям ощущение, что они сами иллюзорны, а единственно реальны в мире лишь фигуры в циклопическом танце.

Танец должен был продолжаться до восхода солнца. Но перед зарей один из носивших шафрановую мантию пришел со стороны города, пробился через толпу и что-то сказал на ухо Просветленному.

Будда встал, как бы для того чтобы лучше обдумать услышанное, и снова сел. Он дал поручение монаху, тот кивнул и ушел с фестивального поля.

Будда, выглядевший невозмутимым, снова перенес свое внимание на представление. Монах, сидевший неподалеку, заметил, что Будда барабанит пальцами по земле, и решил, что Просветленный держит такт с барабанами, поскольку было общеизвестно, что он выше таких вещей, как нетерпение.

Когда представление окончилось и Сурья-солнце окрасило в розовый цвет поля Неба над восточным краем мира, казалось, будто ночь и в самом деле держала толпу пленников в напряженном и страшном сне, от которого они сейчас освободились, тяжело вошедшие в день.

Будда и его последователи немедленно пошли к городу. Они не остановились отдохнуть и прошли через Аландил быстрой, но достойной походкой.

Когда они снова очутились в пурпурной роще, Просветленный велел монахам отдыхать, а сам пошел к маленькому павильону, стоявшему в глубине леса.

В павильоне сидел монах, принесший сообщение во время представления. Он заботился о больном путешественнике, которого он нашел в лихорадочном бреду на болотах, куда часто ходил размышлять о скверных условиях, в которых, возможно, окажется его тело после смерти.

Татагатха внимательно оглядел человека, лежавшего на спальном мате: тонкие бледные губы, высокий лоб, высокие скулы, тронутые инеем брови, острые уши; Татагатха догадывался, что глаза должны быть бледно-голубые или серые. Было что-то просвечивающе-хрупкое в его облике; это могло быть результатом лихорадки, мучавшей его тело, но дело было не только в болезни. Не похоже было, чтобы этот маленький человек носил вещь, которую Татагатха сейчас держал в руке. На первый взгляд пришелец казался очень старым, но потом становилось ясно, что седые волосы и хрупкий костяк еще не означают преклонного возраста и что во внешности этого человека есть что-то детское. Глядя на его комплекцию, Татагатха сомневался, чтобы этому человеку приходилось часто бриться. Возможно, между щеками и углами рта были скрыты сейчас озорные морщинки. А может, и нет.

Будда держал малиновый удушающий шнур, который могли носить только священные палачи богини Кали. Он провел пальцами по его шелковистой длине, и шнур обвился вокруг его руки, слегка прилипнув к ней. Будда не сомневался более, что шнур таким манером должен был обвиться вокруг его шеи. Он почти бессознательно сжимал его и непроизвольно дергал рукой.

Затем он взглянул на изумленную физиономию монаха, улыбнулся своей невозмутимой улыбкой и отложил шнур. Монах вытер сырой тканью потный лоб больного.

Человек на спальном мате вздрогнул от прикосновения и открыл глаза. В них было безумие лихорадки, они по-настоящему не видели, но Татагатха почувствовал внезапный удар от встречи их взглядов.

Глаза были темные, почти агатовые, так что нельзя было отличить зрачок от радужной оболочки. Было какое-то удивительное несоответствие между глазами такой силы и хрупким, слабым телом.

Будда наклонился и слегка ударил по руке человека; можно было подумать, что он коснулся стали, холодной и нечувствительной. Он резко провел ногтями по тыльной стороне руки. Ни царапины, ни даже следа на коже, ноготь скользнул по ней, как по стеклу. Будда сжал ноготь большого пальца человека и отпустил. Ни малейшего изменения цвета. Словно это были мертвые или механические руки.