Когда я проснулся, ребят в палатке уже не было. В квадратное окошко напротив меня светило красное закатное солнце. Где-то в стороне слышались короткие глухие удары — ребята играли в волейбол. К ребятам я не пошел. Меня не принимали в игру, если даже было пустое место. Я зевал мячи и не умел тушить через сетку. У меня были короткие ноги.

Но сегодня это не огорчило меня, потому что счастье не в ногах. Я решил пройтись по берегу Вилюя, еще раз вспомнить свой сон и подумать о своей жизни. То, что я видел во сне, могло быть и наяву. Нужно только выработать определенные черты характера и навсегда покончить с трусостью. В самом деле, чем я хуже этого Леньки!

Солнце садилось за гребешок леса. По реке от одного берега к другому разлилось вечернее зарево. Вначале река была огненно-красной, затем, когда солнце задело горящим краешком за острые вершины деревьев, стала фиолетовой, затем совсем синей и густой. На берегу стало холодно и неуютно, будто у догоревшего костра.

На взгорье темнел пустыми окнами наш недостроенный дом. Интересно, что там делает великий механик Ленька? Я посмотрел еще минутку и пошел на разведку. Главное, чтобы Ленька не увидел. Подумает, что я и в самом деле интересуюсь им.

Леньки возле транспортера не было. На земле, брошенные как попало, валялись плоскогубцы, молоток и разводной ключ. Рядом с транспортером стоял деревянный щит с большим черным рубильником в железном кожухе. Я вытер ладони о штаны и нажал на рубильник. Вспыхнул и тотчас же погас снопик голубых искр. В транспортере что-то загремело, забренчало, но полотно даже не шелохнулось.

Минута раздумья — и я под транспортером. Устроен он проще мясорубки: две шестеренки, вал и бегущее вкруговую полотно. Я лег на спину и стал по очереди ощупывать каждую деталь. Поломку нашел быстро. Ничего серьезного тут не было. Просто-напросто разошлись в стороны шестеренки, которые вертели вал.

Ну и Ленька, такую чепуху и то не сумел найти!

Впрочем, хвастать пока нечего. Починю транспортер и пускай тогда сами делают выводы — и прораб Афанасьев, и Пал Палыч, и этот зазнайка Ленька Курин.

Знай наших!

Шестеренки были у самого края. Я выбрался из-под транспортера, поднял молоток, который бросил Ленька, и стукнул по коротеньким заржавелым зубьям.

А ну, еще раз! Еще!

Возле транспортера стоял звон и грохот, будто в кузнице. Я вошел в раж и лепил увесистым молотком по шестеренке, болтам и круглым, как пуговицы, заклепкам.

А ну, еще раз! Еще!

Я не знаю, как это случилось. Наверно, я не рассчитал свои силы и грохнул молотком сильнее, чем надо. Шестеренка неожиданно взвизгнула и развалилась на две части…

Хорошо все-таки было дома. Там — полная свобода. Отец — в тайге, мать воспитывает за свой счет редко, а бабушка с утра до вечера сидит возле печки и вяжет кофту. Бабушка с головой уходит в эту кофту. Она нанизывает одну петельку на другую и пришептывает про себя. Если задать вопрос, бабушка собьется со счета и тогда придется перевязывать. Я не задаю вопросов. Бабушка довольна мной, я — бабушкой. Можно делать что угодно — расплавлять на печке олово, изобретать мышеловку, проводить под подушку электричество.

В тайге я потерял свободу. Ребята, которых я считал в принципе порядочными людьми, донесли Пал Палычу, что я ругался с Ленькой, валялся с книжкой на кровати, а потом ушел и никому про это ничего не сказал. Из-за этих клеветников я остался без ужина. Вечером, когда все уже сидели в столовой, а я возился возле транспортера, Пал Палыч сказал:

— Ужина Квасницкому в палатку не носите. Пускай сидит голодный.

Интересно, что они сделают, если узнают про шестеренку? Бросят в реку, посадят на цепь, линчуют? Не думайте, что я перебарщиваю или, как еще говорят, сгущаю краски. Я видел своих дружков насквозь!

Первый раз в жизни я лег спать голодным. Видимо, Пал Палыч не отдавал отчета в своих поступках. Учеников нельзя морить голодом, их надо убеждать и воспитывать по современной гуманной системе.

Ночь пролетела стрелой. Кажется, только закрыл на минутку глаза и вот оно, утро. В палатке стоит зыбкая синеватая мгла, а за окошком солнце уже высекает на острых вершинах лиственниц рыжие искры. Утро, будто костер, разгорается все жарче и жарче.

Я мигом влез в свой комбинезон, схватил со спинки кровати вафельное полотенце и побежал умываться на Вилюй. На берегу толпились березки. Они проснулись еще до рассвета, уже давно умылись и теперь смотрели в зеркальную гладь воды чистенькие, нарядные и веселые. Я глядел вокруг и улыбался. Все дарило этому тихому золотому утру свои маленькие добрые подарки. Старый пенек — горсточку рыжиков с иголками сосны на мокрых шляпках, береза — каплю росы с листа, а птица — песню.

Если б Ленька узнал мои мысли, он бы начал корчить гримасы и глупо хохотать. Леньке совершенно непонятно и недоступно прекрасное и возвышенное. Как только я мог дружить с этим грубым и диким человеком!

После завтрака все отправились на стройку. Впереди колонны вышагивал наш друг Ваня. Наконец-то этому человеку повезло. Ваня сбросил с помощью Пал Палыча ярмо воспитателя и стал в один момент инструктором производственного обучения. С таким инструктором мы пойдем далеко. В этом были уверены абсолютно все.

С известкой и кирпичами было покончено раз и навсегда. Пал Палыч припугнул прораба Афанасьева, и он поклялся, что сегодня же пришлет слесаря, и транспортер снова будет работать, как часы! История с шестеренкой не беспокоила меня ни капельки. У слесаря этих шестеренок целый воз. Все было в порядке, все шито-крыто…

Ваня привел нас к домам, где мы вчера носили кирпичи и ссыпали в яму известку, и кратко объяснил задачу. Каждый день у нас будет четыре часа практики и один час теории. Все это Ваня берет на себя. Кто будет стараться, получит разряд и сможет работать в любой точке Советского Союза. Но лучше всего остаться в Якутии, потому что это край неисчерпаемых природных богатств и возможностей.

Ваня ставил задачу и все время поглядывал в тетрадку. Это был первый Ванин конспект по основам штукатурного дела. Речь Вани всем понравилась. Особенно то место, где он говорил о любой точке Советского Союза. Конечно, мы будем стараться. Какие могут быть разговоры!

Ваня закончил свою коротенькую речь, свернул трубочкой тетрадку и сказал:

— Пошли, братва, в дом. Там я все на практике покажу.

Пал Палыч поморщился. Он не любил, когда Ваня называл нас братвой.

В этот день Ваня учил нас прибивать к стенкам длинные тонкие планки — то есть дрань. Он разбил нас на группы, дал каждому молоток, горсточку гвоздей и приказал действовать. По всему дому, будто веселые дятлы, застучали молотки. Вместе с нами работал и Пал Палыч. Он старался изо всех сил, но все равно делал один ляп за другим. То дрань косо прибьет, то гвоздь изогнет, то вообще тяпнет молотком по пальцу, хмурится и сосет его, как мальчишка. Мы не смеялись над Пал Палычем, потому что были гуманные люди и знали, что сейчас он тоже ученик.

Прибивать дрань совсем не так легко, как это кажется. Сначала набивается первый ряд — простильный, а потом, когда уже все готово, второй ряд — выходной. Получаются ровные красивые ячейки, будто на тетрадке в косую линейку. Бери тонкую красную ручку с пером номер II и пиши себе на здоровье ровные строгие палочки, кружочки или буквы с шикарными нажимами.

Но тут, конечно, не пишут ни палочки, ни кружочки. Прибьют штукатуры дрань до самого потолка и принимаются за новые хитроумные дела — кладут в ячейки серый вязкий раствор, выравнивают его полутеркой, заглаживают гладилкой.

Мы с завистью поглядывали на штукатурные причиндалы в углу комнаты, на все эти полутерки, стальные лопатки для раствора, ковши и правила. Здесь были и маленькие увертливые инструменты, и посолиднее, для крепкой мужской руки. Название им штукатуры давали со смыслом и значением. Квадратную дощечку с острой, похожей на клюв, рукояткой внизу называли соколом, зубчатый педантичный молоток — бучардой, а коротенькую расторопную кисть — окомелком.