Сейчас он наверняка думал, что все ребята лежат в кроватях и переваривают пищу химическим путем. Я послушал песню Пал Палыча и дал задний ход. Не надо лишать человека приятных заблуждений.

Вскоре возле дома послышался шум и гам. Пришли ребята. Меня, оказывается, никто не разыскивал. Все думали, что я пришел на работу чуточку раньше. Никто не спросил меня, почему я только в трусах и майке. У каждого может быть свой вкус и своя мода.

Снова стало весело и шумно в нашем доме. Работали все, как звери. Никаких перекуров и пустых разговоров. Вытрешь пот со лба и снова за дело. Где тут перекуривать, когда седьмой-б наступает на самые пятки. Жару поддавал наш инструктор производственного обучения Ваня. Прибежит от наших противников, глянет, кто как работает, и кричит на весь дом:

— Нажимай, братва, седьмой-б обгоняет!

Это была военная хитрость. Нам Ваня говорил, что обгоняет седьмой-б, а седьмому-б — наоборот.

В конце дня пришел прораб Афанасьев с железной рулеткой. Он промерил, сколько едали мы и сколько седьмой-б, что-то подсчитал, заглянул в книжечку со своей знаменитой калькуляцией и сказал:

— У седьмого-а — сто три процента, у седьмого-б — сто один. Пока победил седьмой-а.

Мы страшно обрадовались и даже пропустили мимо ушей слово «пока». Видимо, прораб сказал, что мы победили «пока», непродуманно. Он еще не знал, с кем имеет дело. Больше всех, конечно, радовался я. Наш класс обогнал седьмой-б на два процента потому, что я не переваривал, как некоторые другие, пищу химическим путем, а работал. Это все-таки приятно — принести победу своему классу.

Пал Палыч все время наблюдал за мной и Ленькой — объяснились мы или еще не объяснились. Он пока молчал. Но мог в любую минуту спросить:

— Квасницкий, в чем дело?

Ответить мне Пал Палычу будет совершенно нечего. Конечно, с одной стороны я не давал слова, что расскажу Леньке про шестеренку. Но с другой стороны, я не возражал и тем самым намекнул, что все будет в порядке.

Короче говоря, я решил объясниться с Ленькой. Я не буду становиться перед ним на колени, просить извинения и так далее. Я скажу Леньке, что разбил шестеренку, но Пал Палычу признаться не успел. Я распутывал дело, которое в сто раз важнее шестеренки. Поэтому я и в тайгу бегал. Ленька мог не торопиться со своими признаниями и не лезть, куда его не просят.

Случай поговорить с Ленькой подвернулся сразу же после работы. Ребята занимались чем придется, — одни писали домой письма, другие резались в козла, а третьи тушили на волейбольной площадке мячи.

Ленька посидел немножко возле игроков, а потом, будто бы раздумывая, подошел к кровати и снял со спинки полотенце.

— Ребята, кто со мной купаться?

Ему не ответили. Когда люди играют в домино, их лучше не трогать. Ленька подождал еще немножко, пожал плечами и отправился на Вилюй сам.

«Пора, — подумал я. — Сейчас или никогда».

Я догнал Леньку на тропе и пошел с ним рядом. Ленька быстрее — и я быстрее. Ленька тише — и я тише. И Леньке и мне было совершенно ясно — объяснений не избежать. Но Ленька почему-то решил, что первый должен начать я. Он шел по тропе и принципиально молчал.

Из двух людей кто-то всегда окажется умнее. Я прошел еще немножко и сказал:

— А все-таки, Ленька, ты — свинья!

Ленька не ответил на «свинью». Он даже не посмотрел на меня.

— Самая настоящая свинья! — повторил я.

Когда человеку нечем крыть, он прекращает спор или пускает в ход кулаки. Ленька скривил физиономию, как будто был кругом прав, и быстро пошел по тропе. Я не дал Леньке уйти: история с шестеренкой сидела у меня в печенке. Я не мог больше молчать и ссориться с Пал Палычем из-за какого-то Леньки.

— Подожди, Ленька, — крикнул я. — Я еще не все сказал!

Но через минуту я уже раскаивался, что рассказал Леньке про шестеренку. Ленька размахивал кулаками и ругался такими словами, за которые надо немедленно вырвать язык вместе с корнем. В заключенье Ленька плюнул в меня, но промахнулся и задел только кончик уха.

Мы встретились с Ленькой на тропе врагами и врагами разошлись. Ленька ушел на Вилюй, а я обратно в поселок.

До ужина было еще часа два. Но я ходил как пришибленный. Теперь, пока Ленька жив-здоров, на хорошую жизнь надеяться мне нечего.

Вернулся с Вилюя Ленька. Он был строг, спокоен и даже немного суров. Так ведут себя люди, когда примут какое-нибудь окончательное твердое решение. Ленька расправится со мной сегодня. Это было ясно. Такие типы, как Ленька, ждать не будут.

То, чего я боялся, случилось в столовой.

После ужина, когда все уже поели и собирались уходить, Ленька поднялся со своего места и громко сказал:

— Ребята, прошу тишины! У меня объявление.

Сердце мое страшно заколотилось. Я посмотрел на Леньку, будто на свою судьбу. В этом взгляде были и тоска, и просьба, и глухая тяжелая обида. Я защищал Леньку, когда ребята называли его трепачом, давал ему списывать свои контрольные работы, прятал Леньку на чердаке, когда отец применял к нему телесные наказания. Неужели ты забыл все это, бывший друг Ленька?

Ленька малодушно избежал моего взгляда. Он посмотрел куда-то повыше моей головы и сказал:

— Ребята, шестеренку разбил не я, а Квасницкий. Он сам признался мне и Пал Палычу…

По столовой из конца в конец покатился гул. Кто-то затопал ногами, кто-то свистнул от удивления, а Манич схватил миску и начал барабанить ложкой по дну.

Ленька перегнулся через стол, вырвал у Манича миску и треснул его по лбу. Шум мгновенно затих.

— Ребята, — сказал Ленька. — Квасницкий разбил шестеренку случайно. Сначала он струсил, но потом перестроился. Я Квасницкого простил. Давайте простим все. Квасницкий мой друг, и я за него ручаюсь. Простим, ребята?

В столовой снова поднялся шум и кутерьма.

— Пр-р-авильно! — кричали со всех сторон. — Порядок!

До самого отбоя шумели возле палаток ребята. Все подходили ко мне и спрашивали — правда, что мы помирились с Ленькой, или Ленька снова отлил какую-нибудь пулю. Я не знал Ленькиных намерений и поэтому говорил про дружбу вообще, не касаясь Леньки. Никто не понял моей хитрости. Ребята были довольны и не заставляли, чтобы я отвечал на вопрос одним словом — «да» или «нет».

Когда все думают, что ты помирился, — надо и в самом деле мириться. Я не помню подробностей, как мы встретились с Ленькой и ушли с ним подальше от палаток, чтобы нас не видела ни одна душа. Мы ходили с Ленькой взад-вперед по тропе и без конца говорили. Казалось, мы не виделись с Ленькой двести лет.

Мы вспоминали с Ленькой, почему поссорились, но так и не могли вспомнить. Ссора наша выросла, как снежный ком. Сначала она была с кулачок, а потом такая, что страшно посмотреть.

Секретов у друзей нет. Я рассказал Леньке, как выменял у оленьего пастуха пироп, как дрожал ночью в юрте и думал, что придется загорать там целых двадцать лет. Ленька внимательно выслушал меня и сказал:

— Не представляю, как ты можешь жить без меня. Ты ж пропадешь, как щенок!

Ленька всегда был зазнайкой, сгущал краски и смотрел на всех со своей колокольни. Но сейчас я умолчал об этом.

Ленька сразу же сказал, что надо писать письмо оленьему пастуху. Пускай ответит, где он нашел пироп и вообще, пироп это или не пироп.

Вечером, когда все ребята легли в кровати, мы взяли с Ленькой чистую тетрадку, конверт и сели к столу.

Ленька вложил письмо в конверт и четкими, будто в прописях, буквами, написал адрес:

«Колхоз «Кыым». Это письмо государственной важности просим срочно передать пастуху, который пас оленей возле Вилюя, который выменял алюминиевую флягу, которая раньше была у ученика седьмого класса «а» Квасницкого К. Просим не отказать».

Ленька окончил писать, подчеркнул двумя черточками слова «государственной важности» и передал мне.

— А ну посмотри, ошибок нет?