Наконец-то нагнавший его рыжий пес с обрубленным хвостом вцепился в загривок Свирепого, придавив к земле обессилевшее тело волка. Подоспев, яростно рвали его две другие собаки. Все ближе подбегали пастухи. Один из них выстрелил — и волчица, изнемогая от жалости, скрылась за кустами. Затем, петляя меж валунов, она устремилась наверх, мчалась что было сил, и все существо ее тосковало о Свирепом, которого не было рядом и который — знала она! — уже погиб, растерзанный собаками или убитый еще одним ужасным выстрелом.

Час спустя она осторожно подошла к пещере, вход в которую скрывали вековые деревья. Ноги волчицы мелко дрожали от усталости, она едва стояла. Трое волчат бросились к ней. Вытянувшись на полу, среди разбросанных повсюду костей, она с трудом отрыгнула пищу, и волчата, голодно урча, накинулись на крупные куски еще красного мяса. Они ссорились, толкали друг друга, кусались, и волчица, наблюдая за тем, с какой жадностью они хватают еду, чувствовала, что от радости за них еще сильней становится тоска. Волчата напоминали ей их отца, Свирепого, великого волка, погибшего в одиночестве на холодных камнях, и от сознания необратимости случившегося, от ощущения безысходности и отчаяния она жалобно заскулила и поползла в угол пещеры.

Проснулась она от боли в сосцах. Опять оголодавшие волчата жадно тянули из нее молоко. Сердито зарычав, она отбросила их и встала, гневная на весь мир.

Темно было в пещере. Волчица потянулась и протяжно и громко зевнула. Затем, несколько раз встряхнувшись, приблизилась к выходу. Волчата двинулись за ней, намереваясь снова завладеть ее сосцами. Однако волчица, схватив их за слабые еще загривки, поочередно отнесла в глубину пещеры и сердитым рыканием дала понять, что до ее прихода им надо вести себя смирно.

Холодный и влажный воздух охватил ее, когда она вышла из пещеры. Остановившись, она глянула на небо. Яркая луна лила голубоватый свет на каменистые вершины и темные арчовники, ледяными казались звезды, мерцавшие на безоблачном черном небе.

Внезапная дрожь охватила волчицу — словно она замерзла, чего в эту пору года с ней никогда не случалось. Но не холодный и влажный воздух был тому причиной — с новой силой подступила к ней тоска одиночества и разлуки. Она завыла едва слышно; так тихо, что не поняла и сама — выла она или скулила. Затем, внезапно рассвирепев, проскочила между высокими арчовниками и по каменистому склону, местами поросшему кустами горного клена, помчалась вниз. Изо всех сил спешила она к тому месту, где пуля остановила бег великого волка, отца ее детей, ее заботливого спутника. Запах крови ощущала она в дувшем навстречу жестком ветре, и от свирепого возбуждения глухо рычала на бегу. Когда же с порывами ветра доносились ненавистные запахи пороха и железа, ярость слепила волчицу и она готова была проклясть небо и землю.

Наконец она достигла знакомой местности и, обогнув слева огромные валуны, оказалась у начала того самого склона. Запах крови усилился. Волчица замерла. Луна по-прежнему освещала всю округу. В ее голубоватом свете отчетливо был виден каждый куст и каждый камень на склоне. И зоркий взгляд волчицы без труда обнаружил и тело Свирепого — там, где настигла его вчера выпущенная пастухом пуля.

Но великое бешенство овладело ею, когда в несколько прыжков она оказалась возле Свирепого. О н и  не только убили могучего волка, о н и  надругались над ним, унизили его — о н и  содрали с него шкуру, превратив отца ее детей в мешок красного мяса. О н и  страшно поплатятся за это — она и дети Свирепого им отомстят.

Между тем, сейчас если и можно было узнать Свирепого, то лишь по его длинным и острым клыкам. Только эти клыки остались от мудрого, отважного волка…

Жалобно заскулив, она закрутилась на месте — так, словно ей обожгло хвост. Обнюхивая время от времени запекшуюся на камнях кровь и холодное, обезображенное тело Свирепого, она вновь начинала кружиться от обиды, горя и скорби и свирепого желания незамедлительной мести — особенно рыжему, с обрубленными ушами псу. Затем, присев, она долго смотрела на то, что еще вчера было Свирепым, но из ее глаз больше не лились слезы — словно навсегда пересох питающий их родник.

Она подняла взор к небу и, отыскав на нем круглую, яркую луну, издала протяжный, скорбный вой. Из глубины своего существа, из самого сердца она обращалась к Создателю всего сущего, жалуясь ему на совершившуюся на земле великую несправедливость. Один за другим отзывались ущелья на ее душераздирающий вой. Переведя дыхание, она хотела завыть еще и пожаловаться на жестокость людей, но голос ее сорвался, и она издала звук, похожий на слабый плач. И сразу же вскочила и побежала прочь — к высоким вершинам. Самое худшее совершилось. Жить в этих местах теперь опасно. Убили Свирепого — убьют и ее и с мертвой снимут шкуру; не пощадят и детей. Уходить надо отсюда, искать другой, безопасный приют.

И она нашла такой приют, и с мучительными трудами перенесла туда волчат. Теперь они сидели там, в новом жилище, и ждали, когда наконец она накормит их. Волчица как бы ощущала голод своих детей, он делал острее ее собственный голод, вселял тревогу и заглушал тоску о Свирепом. Попадись ей хотя бы два-три ленивых сурка, она была бы благодарна судьбе.

С этими заботами она бежала сквозь густой арчовник. Вдруг она услышала пение куропатки, остановилась и, оглядев все вокруг, жадно втянула воздух. Сладкое мясо почудилось ей на зубах, и пасть наполнилась слюной. Снова пропела куропатка — из ущелья, снизу донеслось пение; немного погодя подала голос вторая. Надо было немедля спускаться в ущелье, начинать охоту. Но тут волчицу как бы пригвоздил к месту резкий запах человека, вслед за которым она явственно ощутила слабый запах железа.

Так пахла гибель Свирепого.

Подняв морду, она вновь втянула носом воздух, но ощутила лишь чистые запахи цветов, трав, арчи… Наверное, играл с ней, меняя направление, ветер. Теперь она поворачивалась на все четыре стороны и напряженно внюхивалась, от усердия даже прикрыв глаза. Весна посылала ей отовсюду свои дурманящие запахи.

Волчица обрадовалась. Но в тот же миг снова ударил ей в нос смертельно-опасный запах человека и железа, и страх охватил ее. В кустах стала мерещиться угроза: почудилось, что сейчас в нее начнут стрелять, и, позабыв о куропатках и почти уже не полагаясь на свой нюх, она кинулась куда-то в сторону и неожиданно для себя вскоре оказалась на широкой тропе. Густой волной сразу же поплыл на нее ненавистный, убивший Свирепого запах, и она сначала застыла на месте, а затем быстро огляделась вокруг. Несколько всадников ехали в ее сторону! Ужас пригнул волчицу к земле. Растерявшись, она не могла понять, куда ей скрыться от надвигающейся опасности. Прошли томительные мгновения, прежде чем она, наконец, решила прыгнуть в кусты арчовника, но в это время ударил выстрел и послышался крик:

— Во-о-олк!

Это кричал Гуломхусайн.

Огонь спустился с небес, и обжег волчице левую переднюю лапу. Запах горячей крови ударил ей в нос.

Погруженный в нерадостные мысли, Усмон Азиз не заметил волчицу. Вздрогнув от выстрела, он бросил быстрый взгляд на Гуломхусайна. Тот целился, намереваясь выстрелить еще раз.

— Прекрати! — крикнул Усмон Азиз, с тревогой подумав, что этими выстрелами они могут обнаружить себя.

Затем взгляд его упал на волчицу. Мстительно обнажив клыки и волоча за собой одну лапу, она скрылась в арчовнике на краю тропы. Сердце Усмон Азиза дрогнуло. Неужто похож он на эту волчицу? Или она вышла на тропу и попала под пулю, чтобы напомнить ему, что не бывает зла без отмщения?

Они проехали еще немного и увидели кровь, пролитую волчицей на тропе.

— Болван! — произнес Усмон Азиз.

Он даже не взглянул на Гуломхусайна, но тот сообразил, что ругают его, и стал оправдываться:

— Но ведь во-олк… Я и вы-ыст-рели-ил…

— Думать надо, — многозначительно сказал Курбан.

Гуломхусайн виновато умолк.

— И у волка свои заботы. Быть может, в поисках пропитания бегает, — заметил немного погодя Усмон Азиз, чей гнев заметно остыл. — Кроме того… не на охоту ты вышел, чтобы палить во всякого встречного зверя. А если где-то рядом красные затаились?

— Ка-аюсь… прос-сти-ите, — не поднимая головы, сказал Гуломхусайн.

— Ты только и делаешь, что прощения просишь.

— По-ослед-дний ра-аз…

— А помнишь, в Гиссаре я вырвал из твоих рук обращение неверных к войску ислама? Ты тоже просил простить!

— Бо-ольше не-е по-овто-орится…

Наступило молчание. Слышен был лишь стук конских копыт по слегка покрытой грязью тропе, которая тянулась между арчовниками, с обеих сторон вставшими зеленой стеной. Высоко поднявшееся солнце изливало тепло на цветы, травы и деревья. Однако вдали, над снеговыми шапками гор, резко подчеркивая их белизну, сгущались тучи. В прилетавшем оттуда ветре все явственней угадывались запахи дождя.

«В верховьях, наверное, ливень», — отметил про себя Усмон Азиз. Он ехал на своем вороном скакуне, плавно покачиваясь в седле, и снова — в который уже раз за последнее время — мысленным взором окидывал свое прошлое. Как горячка охватывает тело — так воспоминания завладели всем существом Усмон Азиза. Почему жизнь его сложилась таким образом, что он оказался словно бы чужим среди родных деревьев и гор? Был ли перед ним другой путь? Не ошибся ли он?

Мучительные вопросы опять затягивали его в свой омут.

Что ж, пока жив человек, память свою — что бы ни хранила она — всегда носит с собой. Память — это скрепа души, опора бытия, залог всякой надежды. Что станется с человеком, если вдруг не будет ее? В пыль и прах обратится он, исчезнет с лица земли, и вслед за ним — весь род его. Память подобна той малой доле серебра, которая оберегает от затхлости воду; память возвращает человека в его прошлое — в сотворенное им добро и сделанное им зло; память укрепляет обычаи, согласно которым на добро люди отвечают добром и, не забывая зла, мстят, когда наступает подходящий миг… Воистину, без памяти, без главного своего путеводителя всякий смысл теряет человеческая жизнь!