7

К полудню все было закончено.

Люди, собравшиеся проводить Холбиби в последний путь, по очереди подходили к ее могиле и сыпали землю. Потом они выложили холмик, накрыли его небольшой каменной плитой, опустились на корточки лицом к Мекке и воздели руки для молитвы.

Солнце с ненужной в эти минуты щедростью заливало свежий могильный холмик, вид которого окутывал сердца живых печалью. Налетел мягкий осенний ветер. Он шевелил подсохшие колючки и полынь, росшие между могилами, травы вздрагивали, словно ветер напоминал о грядущих холодах.

Садык сидел, как и другие, на корточках, молитвенно сложив ладони. Все тело его дрожало, ныла раненая нога. Сжав от напряжения зубы, он смотрел на темную сыроватую землю.

«Боже мой! Еще вчера… вчера сидел с ней, старался подбодрить, а теперь… Разве можно было подумать, что сегодня увижу ее могилу? Почему жизнь так коротка и жестока? Почему такие люди, как Холбиби, не живут спокойно и долго? Почему не получается так, чтобы они могли напиться из арыка, выкопанного их же руками?..»

Окончив молитву, люди провели ладонями по лицу, и Садык наконец поднялся вместе со всеми. Группами по двое, по трое неспешно спускались от кладбища пыльной тропинкой.

— Хорошая была женщина, благослови ее бог!

— Да будет ей место в раю!

— Редкая была женщина, из тех, кто если поранит голову, скрывает под тюбетейкой, если сломает руку — под рукавом[42].

— Да, выпало страданий на ее долю…

Садык привык постоянно быть среди людей, но сейчас ему захотелось остаться одному. Он незаметно отделился от процессии, пересек арык и колхозный сад, который тянулся от кладбища до самого правления, и поднялся на небольшой холм. Старый карагач на его вершине, казалось, сторожил и сад, и все вокруг. Садык сел в тени, вытянул раненую ногу и стал осторожно ее поглаживать.

Сверху ему хорошо были видны кривые улочки и плоские крыши домов в кишлаке. Листва виноградников, абрикосовых деревьев и тутовника отливала медью. Урожай винограда сняли несколько дней назад, и теперь над опустевшим садом кружились стаи сорок. Они, видимо, отыскивали упавшие ягоды…

И вдруг сквозь птичий гомон, словно наяву, послышался Садыку нежный голос Холбиби. Тогда она вместе с подружками собирала виноград. Он помнит, как она, смеясь, закидывала за спину мелко заплетенные косички, но они все соскальзывали на грудь.

А Холбиби пела:

Садык был тогда бригадиром садоводов. Помнит, сидел на корточках возле сторожки садовника — ее и сейчас отсюда видно — и укладывал в ящик тяжелые виноградные гроздья. В это время кто-то его окликнул. Садык поднял голову и увидел Акбара. Тот принес полную корзину винограда, осторожно опустил на землю.

— Ну? — спросил Садык.

— Да вот, хочу посоветоваться…

— Я слушаю.

— Сколько ног у курицы?

— Что, такой уж секрет?

— Да, секрет… Так сколько ног у курицы?

— Ну одна…[43]

Акбар оглянулся и, убедившись, что никто их не услышит, присел рядом с Садыком.

— Мы убежим, Садык, другого пути нет!

— С кем убежишь, куда? Говори яснее.

— Ты что, не понимаешь, что ли? С Холбиби, конечно!

— Вот так новость! Ну а раз сам все решил, что же ко мне за советом пришел?

— Слушай, но ведь ее отец никогда не согласится. Бог щедро наградил его упрямством! Вчера моя мать в который раз уж ходила к нему, а он даже слушать не стал. Сразу так и заявил: сын ваш мне не по душе, заносчив, самоуверен, как положиться на такого? Нет, не приходите, не заговаривайте о моей дочери. Зря только изнашиваете галоши… Что ж мне остается делать? О какой камень ударить свою голову? Вот я и говорю — придется бежать.

— А Холбиби согласна?

Садык перевернул пустой ящик и сел на него, приготовившись к длинному разговору.

— Она говорит, раз отец не дал согласия сразу, решения своего теперь не изменит. Так что зря, мол, моя мать ходит к ним. Надо искать какой-то другой выход.

— Она все-таки знает, что ты хочешь бежать с ней, или нет?

— Еще не знает.

— Что ж ты тогда за нее решаешь? И далеко ли собираешься бежать? Эх ты! Не знаешь разве, что бедный дядя Кадыр после смерти жены не захотел жениться, чтобы дочь его не знала мачехи, не чувствовала себя сиротой? Он сам нянчил, сам растил ее, кормил и одевал — был за отца и за мать. И теперь ты думаешь, что Холбиби по одному твоему слову убежит из дому, бросит на землю чалму отца?[44] По-моему, зря надеешься.

— Тогда скажи, что мне делать?

— Потерпи, что-нибудь придумаем.

— Сколько можно терпеть? Всему есть предел!

Акбар горестно покачал головой, поднял с земли пустую корзину и спустился в сад.

И снова услышал Садык ласковый голос Холбиби:

Ветерок, напоенный запахами сада, трогал подол цветастого платья Холбиби, обрисовывая стройную, как тополек, фигуру, играл концами ее косынки. Девушки из бригады тихонько подпевали ей, а то вдруг начинали шутить и смеяться, наполняя сад веселыми голосами.

Садык знал, что Акбар и Холбиби давно любят друг друга, однако не мог понять, почему упрямится дядя Кадыр. Может, Акбар неправильно вел себя при старике или, не приведи бог, чем-нибудь обидел его? А может, дядя Кадыр другого жениха присмотрел? Что делать? А если попросить дядю Акрама отправиться сватом? Ведь, как он сам говорит, между ним и дядей Кадыром даже конский волос не протащишь[45]. Вместе выросли, чуть ли не под одним одеялом спали. Неужели теперь старик откажет своему другу? Нет, если дядя Акрам согласится пойти сватом, дело может выгореть!

Перед закатом они с Акбаром погрузили на ослов корзины и ящики с виноградом, повезли их на площадку, где готовили кишмиш.

Садык ничего не сказал Акбару о своем намерении, однако по пути домой завернул к дяде Акраму. Тот косил клевер у себя на участке. Долго рассказывал ему Садык о взаимной любви Акбара и Холбиби, а потом улыбнулся, попросил:

— А что, дядя, если бы вы помогли этому молодцу, женили бы его?

Дядя Акрам задумался.

— Мне кажется, Кадыр не зря упрямится, бригадир. Акбар, я скажу, заносчивый и безрассудный человек. А Кадыр, как и каждый отец, хочет, чтобы дочь его была счастлива.

— Правду говорите, дядя, есть, конечно, в нем легкомыслие, но ведь он еще молод. Будет своя семья, узнает хлопоты жизни, тогда, думаю, и пообломается.

— Так-то оно так, но все же… — отвечал дядя Акрам. — Ну да ладно, если сама Холбиби согласна, придется пойти. Однако запомните, бригадир, я сделаю это лишь из уважения к вам!

Тем же вечером они вдвоем пошли в дом старого дяди Кадыра и добились его согласия на свадьбу. Добились, правда, с трудом.

На исходе осени Акбар и Холбиби сыграли свадьбу. Как друг жениха, Садык получил в подарок от дяди Кадыра красивый халат.

С тех пор прошло семь лет. Не прошло — пролетело, как одно короткое мгновение. Но сколько событий вобрали они в себя! Скольких из тех, что были гостями на свадьбе Акбара и Холбиби, нет сегодня в живых! Кто погиб на фронте, кто умер… Похоронили и дядю Кадыра. Садык подумал, что на его глазах распалась целая семья. Сначала не стало жены дяди Кадыра, потом его самого, а теперь вот и Холбиби. Как и его Бунафша, она не дожила до тридцати. В опустевшем доме остался лишь маленький Анвар.

Об Акбаре Садык не хотел думать, однако воспоминание о нем пришло само собой.

…Изрядно промерзшие, поздно вечером возвратились они с Акбаром со стрельбища в казарму. После ужина взяли винтовки, вышли во двор — разобрать и почистить. Подмораживало, ветки деревьев, днем еще облепленные мокрым снегом, сейчас тихонько потрескивали от холода. Земля застыла, лужицы подмерзли, тонкий ледок хрустел под ногами. Замерзшая кошка скреблась в заиндевелое окно столовой и жалобно мяукала.

Акбар быстро почистил винтовку, прислонил ее к стене казармы и присел на скамеечку, ожидая Садыка.

— Слышал, дня через три отправляют на фронт. А там пополнение долго держать не будут, сразу бросят в бой.

— Да мы ведь и ехали сюда, чтобы воевать. И потом, какая разница — пойти в бой через три дня или через неделю? Чего хоронить себя заранее? Я-то думал, ты настоящий мужчина.

— Зря стараешься поддеть. Каждый думает о себе. Если завтра подохну где-нибудь как собака, кто позаботится о моей семье?

— Перестань! — всерьез разозлился Садык. — Лить слезы не мужское дело. Если бы каждый из нас боялся идти на фронт, думал о том, что станет с его женой и детьми, знаешь, где были бы сейчас немцы? — Он резко клацнул затвором. — Знаешь ты или нет?

— Знать-то знаю, — ответил Акбар и, обхватив руками голову, несколько раз качнулся всем телом. Тихо, словно себе самому, сказал: — Только каждому человеку дорога его собственная жизнь. Ведь человек один раз приходит на свет.

— Слушай, откуда ты знаешь, убьют тебя или нет? Если уж такой трусливый, закрыл бы лицо паранджой, как баба, и сидел дома! Может, ты думал, что нас в дом отдыха повезут?!

Акбар поднял голову, потухшими глазами оглядел Садыка. Губы его нервно вздрагивали.

— Сердца в тебе нет, камень ты…

— А сам?

— «Сам»! Что сам? Думал, ты человек, потому и открыл тебе сердце. А ты, как попугай, повторяешь за взводным!

Последние слова Акбар договорил уже стоя. Махнул рукой, схватил винтовку и ушел в казарму. Садыка будто ведром холодной воды окатили, даже задохнулся.

«Эх, Акбар, Акбар, — только и повторял он. — До чего ж трудно, оказывается, узнать душу человека!»

Через неделю их распределили по частям и отправили на фронт. Садык оказался под Сталинградом. А Акбар как в воду канул…

«Весь кишлак, как один человек, считает, что опозорил нас, — подумал Садык. — Правду говорят, трусость и предательство ходят рядом».

По дороге, идущей мимо кладбища, две лошади медленно тащили арбу — видно, тяжело нагруженную. Лошади еле переставляли ноги. За ними шагал мальчик, покрикивал, подгонял их, Садык узнал Ибрагима. Мальчик шел босиком, штаны его были подвернуты до колен. Жалость затопила сердце Садыка, захотелось подойти к мальчишке, помочь довести арбу до колхозного склада или хотя бы сказать ему ласковое слово.