2

Он принял из рук женщины подкову и…

Тут же проснулся.

«Сколько уже не приходила она во сне? И что это значит — увидеть подкову?..»

В комнате было темно. Сквозь раскрытое окно лилась прохлада ночи и слышались далекие голоса петухов — кричали, будто выбирая самого голосистого.

Фируз откинул одеяло, спустил ноги на пол и помотал головой: тяжелая, не выспался.

«Неужели она — моя родная мать? — спрашивал себя он и сам же отвечал: — Да, это она… Иначе зачем приходит ко мне, зачем называет сыном? Иногда плачет. Всегда в белом… И зачем подкова, что означает?»

Фируз не мог помнить лица матери, но снилась ему одна и та же женщина — обычно спрашивала его о чем-то серьезно и печально, иногда плакала и вдруг исчезала, а то, случалось, как бы уплывала постепенно, удалялась, легко ступая по воздуху. Однако в эту ночь она очутилась словно бы в их дворе, перед айваном.

— Вернулся, сынок?

— Вернулся, — отвечал он, чувствуя, как ее ласка и красота отзываются теплом в сердце.

— Я очень соскучилась по тебе. Два года тебя не было…

Фируз не отвечал, и женщина протянула ему подкову.

— Я берегла ее для тебя.

— К чему подкова? Ведь у меня нет коня.

— Не отказывайся, сынок, возьми. Даст бог, найдешь и коня.

Фируз принял подкову из рук женщины — подкова оказалась ржавой и очень тяжелой. Женщина тут же исчезла, и Фируз, почему-то испугавшись, проснулся, все еще чувствуя в руках тяжесть подковы…

Он тихонько оделся, вышел на айван. Дверь в комнату тетушки Шарофат была открыта — заглянув туда, Фируз увидел, что она спит. Тихонько, чтобы не разбудить ее, он спустился во двор, вышел на улицу и постоял там. Тишина, ни души. Фируз медленно двинулся вверх по улице и через несколько минут оказался у кладбища.

Среди одинаковых в предрассветных сумерках могил он легко отыскал могилу матери. Присел рядом. Выложенный камнем холмик над могилой. И тишина… Сердце его сжалось.

Два года назад, уходя в армию, Фируз привез с речушки камней — выложил ими могильный холмик, чтобы не размыло дождями. Сейчас он подумал, что, как только будут деньги, установит тут каменное надгробие.

Могила матери…

Небо потихоньку светлело, звезды вокруг полной луны тускнели и исчезали, а сама луна, уже неяркая, с удивлением глядела на кладбище и на человека, словно бы заблудившегося здесь.

Свою родную мать Фируз не помнил. Он был уверен, что воспитавшая его тетушка Шарофат, заботливая и добрая, на самом деле его родная мать. И лишь в двенадцать лет, подравшись с одноклассником, услыхал Фируз правду… До того времени, видя на улице села мальчишек рядом с отцами, Фируз с детской наивностью думал: почему так получилось — его мать жива, а отец умер. Но в тот день он узнал, что отец жив, а мать умерла… От обидчика он впервые услышал страшное слово «сархур» — приносящий несчастье, убийца, своим рождением отнявший у матери жизнь.

«Да на тебя дунешь, ты и свалишься, а еще драться лезешь! — кричал обидчик. — Ведь тебя, сархура, вырастила портниха Шарофат, выкормила коровьим молоком! Откуда же в тебе возьмется сила? Твой родной отец живет через дорогу от вас, а ты и не знаешь! Лучше тебе сдохнуть, чем видеть такие дни!»

В детстве Фируз часто спрашивал тетушку Шарофат: «Мама, почему у нас нет отца?» А та плакала, обнимала его, гладила по голове, говорила, что отец умер вскоре после его рождения от ран, которые принес с войны.

Ты знаешь, мама, тетушка Шарофат очень добрая, она никогда ничего не жалела для меня. Я называю ее матерью — ты не обижайся, мама, ладно? Ты ведь помнишь ее? Тогда она была просто Шарофат, это сейчас уже люди стали добавлять к ее имени «тетушка»… А она часто добрым словом поминает тебя. И могилу твою показала мне она. Говорит, вы с ней были как сестры, хотя она и старше. Ты ведь не забыла, мама? А сейчас я знаю ее лучше, чем тебя, знаю о ней больше, чем о тебе. Видишь, что приготовила мне жизнь? И я отдаю ей свою сыновнюю любовь, которой любил бы тебя… Когда я думаю о тебе или когда вижу тебя во сне (наверное, женщина, которая приходит ко мне во сне, — это ты?), я вспоминаю, что тетушка Шарофат даже не родная мне по крови. И тогда я чувствую себя предателем, мне кажется, одна эта мысль может принести ей несчастье. И я стараюсь в такие минуты скорее забыть тебя. Я знаю — это грех, я не могу оправдываться, но ты, мама, понимаешь, во имя чего этот грех?.. Почему я не помню твоего лица, мама? Одетая в белое женщина приходит иногда ко мне по ночам, разговаривает со мной, плачет, но, проснувшись, я не могу вспомнить ее лица… Я хотел найти твою фотографию, но ее ни у кого не оказалось. Отец однажды сказал мне: «Где-то была одна, я отыщу для, тебя». Но даже и он не дал мне этой радости: фотография твоя потерялась. Понимаешь, мама, твоя фотография, оказывается, п о т е р я л а с ь! Почему же ты ушла, осиротив троих детей, ушла, не оставив им на память хотя бы свою фотографию? Почему?..

Восточный край неба, до того безмятежно спавший, опершись о высокие темные скалы над ущельем Охувон, постепенно розовел.

Фируз, обняв колени, сидел возле могилы матери и задумчиво смотрел на селение. От улочек и проулочков, знакомых ему с детских лет, долетали приглушенные расстоянием голоса мальчишек — они гнали коров в стадо, к полю недалеко от кладбища. Когда-то и Фируз каждое утро пригонял на это поле корову… Да, жизнь текла с мудрой неторопливостью, словно не желая отказываться от привычных тропок.

Во дворах, в просветах зелени замелькали фигуры женщин — день начинался хлопотами.

Тишина, еще час назад хозяйничавшая вокруг, отступала перед суетой и голосами утра, будто рассвет, разбудивший вместе с людьми все живое в этом зеленом селении на склоне холма, спешил поскорее наладить дневной ритм жизни.

Фируз поднялся.

Мальчишки возвращались переулком обратно, а пастух, собрав стадо, гнал его в сторону желтеющих в долине холмов. В приглушенную гармонию звуков утра вторглись выкрики пастуха и заглушавшее их мычание коров.

Голос пастуха показался Фирузу знакомым, и, не веря себе, он поспешил спуститься навстречу.

«Неужели до сих пор ходит за стадом?»

Пастух, заметив его, остановился, и Фируз наконец удостоверился: да, это и вправду был дядя Хидоят. Опершийся о посох сгорбленный старик являл собою живой вопросительный знак: откуда, мол, взялся здесь в ранний час утра незнакомый солдат и чего хочет?

Когда же пастух узнал Фируза, он сделал несколько шагов навстречу… Остановившись, оба, прежде чем обняться, внимательно и грустно оглядели друг друга.

— Дядя, — тихо сказал Фируз.

— Фируз, — бросив посох, старик раскрыл объятия.

— Здравствуйте, дядя!

— Здравствуй, сынок!

Фируз нагнулся и поднял посох.

— Здоровы ли вы, дядя? Как тетушка?

— Слава богу, сынок! Позволь спросить и мне: когда ты вернулся?

Темные пальцы пастуха ласково коснулись черных с двумя лычками погон Фируза.

— Вчера, дядя…

— Если б знал, вчера бы и пришел к вам.

— Было уже поздно. Сегодня хотел навестить вас.

— Нет, сынок, я приду вечером сам. Никуда не уходи. Как пригоню стадо, и сразу к вам.

— Хорошо, дядя…

Осторожно сняв руки с плеч Фируза, старик оглянулся: стадо уже достигло вершины ближнего холма; там коровы разбрелись.

— Ладно, сынок, я пошел.

Дядя Хидоят сделал несколько шагов, но вдруг остановился.

— Друга своего… не забыл?

Фируз не нашелся, что ответить, — слишком уж неожиданным был вопрос.

— Увидел вот тебя в военной форме, и вошло в сердце… Мой Анвар, он тоже бы вернулся сейчас, окончив службу. Как и ты…

Темное, в мелких морщинках лицо дяди Хидоята болезненно скривилось, короткая с проседью бородка, показалось, задрожала.

— Да, теперь все мои надежды на младшего, на Афзала. Кончает в этом году школу и хочет принять от меня пастуший посох. Я ведь уже не прежний Хидоят… Постарел Хидоят-афанди[52], сынок, постарел!

Резко повернувшись, старик зашагал к стаду.

Фируз смотрел ему в спину и не мог тронуться с места.