Что-же на улице: революция, или прямое продолжение войны? Или это немцы пробрались в Петроград и с крыш жарят из пулеметов? Или немцы ворвались в столицу, и наши войска с крыш ведут последнюю оборону? Нет, на крышах — полиция. Бей полицию. Она хуже немца. Хуже немца! Вот где — ужас. Ведь, если «хуже немца»: мы свергли полицию, а она затаится, от корневища пойдет, опять разрастется и вдруг одолеет! Тогда, о, очень просто, мы немца в столицу пустим, потому что полиция «хуже немца». Вот почему и в такой день пришли сюда молиться: полиция то и мечет бомбы, она-то и пристраивает на крышах пулеметы. Боже, спаси Россию от полицейского! — Русское «отче наш».

* * *

Озаглавлено: «Отречение Михаила». Он и не намекает на отречение. Он всецело уповает на волю народную.

* * *

3 марта. Доктор купается в блаженстве: режет, пилит, просвечивает. «Свеженькие». Смеясь, жалеет, что не бросают бомб: контузий нет. Он слышал, что на Суворовском проспекте толпа подкидывала и бросала плашмя о земь какого-то полицейского, пока он не перестал подавать знаки жизни. Жалко, что неизвестно куда увезли: ведь это контузия!

Один из раненых, принесенных в лазарет, потребовал не то морфию, не то кокаину. Отказали. Он схватил со столика браунинг и говорит: — «А это видали, сестрица?» — «Ах, ах, ах!» Санитар сзади навалился, отнял револьвер. — «Да, я, товарищ, пошутил».

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ.

Временное правительство решило первым делом отменить смертную казнь. Совет Рабочих Депутатов (накормивший в первый же день голодных солдат) медлит дать свое согласие на отмену смертной казни. Мудрость и тут на стороне совета. Мудрый не спешит. Смертная казнь внушает ужас. Смертная казнь не может быть оправдана. Но ведь и война ужасна, и войну трудно оправдать, однако, мы воюем. Право убить неоспоримо. Смертная казнь сопряжена с милостью. Больше мужества и красоты, не отменяя смертной казни, миловать, не велеть казнить, чем написать пером, что смертная казнь отменяется. Но они думают, что революция для того произошла и ради того, чтобы осуществить их программу. Забывают то, что программа-то была для того лишь, чтобы питать святое недовольство. А теперь надо действовать, хотя бы и не по программе. А то получается впечатление, что они прежде всего хотят оградить на всякий случай и свою, и своих пленников безопасность. Мало ли как еще обернется дело: в случае чего и предъявят счет: «Мы вас не вешали, так не вешайте, ради бога, и нас».

* * *

В правительстве не революционеры, а профессиональные политики. Десятилетие с великой революции 1905 года не прошло бесследно. Политики ни с какой стороны не мученики. Они и для себя не хотят Голгофы и для своих противников не наставят крестов. Политика всегда клонится к выигрышу и есть в существе дела игра, в которой принимают участие массы. А в таких играх весь риск раскладывается на «стадо баранов». Главный риск в этой революции несут широкие демократические массы, потому что у них еще нет правильно организованных партий. Видите — совет рабочих депутатов сдался, пошел на отмену казни. Роковой шаг, ибо те, кто с таким легким сердцем первые выкрикнули лозунг отмены казни, с таким же легким сердцем ее и введут. И вот благословить смертную казнь тогда для демократии будет невозможно. Народ отказался от регалии и казни, и милости. Революции нанесен удар.

* * *

Ничего катастрофического в народном сознании от свержения царя не произошло. «Царя сместили» — экое диво. Никогда и не забывали, что царь нами поставлен. А недавно они сами, «отпраздновали» юбилей, напомнили народу, что царствуют вовсе не «божией милостью», а волею народа. Вот их и сместили. Для революционной интеллигенции — событие потрясающее, «все верх ногами» для народного сознания — так, легкое дуновение. Пыль сдунули, посмотреть, что — под пылью.

* * *

Говорят, говорят, говорят. То же, что и в 1905 году. Тогда было нужно. Теперь — время хирургическое. Опытный хирург из щегольства, если у него твердая рука, не прочь и с засученными рукавами за операцией рассказать или выслушать новый анекдот. А если он обливается холодным потом и зубами стучит, да пытается словами прикрыть нерешительность — лучше отложить операцию.

* * *

20 марта. На улице — крик: — «Милицейский! Милицейский!» Кричит баба и так же точно, как она бы кричала: «Полицейский». Была полиция, стала милиция. Иного смысла нет в полицейской реформе. В новом свете после этой революции предстанет и Держиморда и унтер Пришибеев. Милость новой полиции овеет и этих народных героев дымкой поэтического юмора. И будут слушаться полицейского-милицейского не за страх, а за совесть.

* * *

Казак на Невском проспекте: «Если вы, товарищ, слов не понимаете, то нагайки попробуешь».

Поэты будут служить в полицейском участке — и ничего зазорного.

* * *

Отчего же ни одной улыбки? Если и ломают и жгут, то почему с такой унылой мрачностью? Ломать всегда весело. В детстве лишь для того и строили, чтобы все сразу сломать.

«Ослаб народ от голода».

Русская революция и без смеха. Профессиональные смехуны в испуге.

* * *

Грязный Петербург? Вонь? Так всегда было. Революцию бранить не за что. Нечего на нее валить. Только раньше грязь по дворам и темным углам прятали. А теперь правда на улицу показалась. К Петербургу всегда было тягостно подъезжать: кладбища и свалки без конца. Вот грязь и пролилась через край. Столица, а «под себя ходили», как неизлечимый больной. Становище дикарей на берегу океана, куда приплывают заморские гости, чтобы выменять у нас на бутылку рома и нитку стеклярусных бус — все, чем мы богаты: сало, мясо, хлеб, лен и лес. Революция — дело народа. Революция просто плюнула на Петербург. И потонул (харкнул молодецки солдат) в плевке державный город. Ужасен вид оплеванной столицы.

* * *

В Таврическом дворце. Наконец-то дворец снова принял свой подлинный вид — веселого дома. Грязь, галдеж, махорка и всякий войти может. Только красного фонаря не хватает. Кончилась Государственная Дума. А она-то что была? Потому и не удержали власти в своих руках.

* * *

Нет, про Таврический дворец так нельзя. И в церковь ведь войти может всякий. Есть нечто священное и в лупанаре — именно, что может войти каждый… Таврический дворец не………, а казарма, не хуже и не лучше всякой другой. Строили дворец для одного из любовников императрицы — а вот вошли все. Res publica. Все дворцы стали народной собственностью, вот этих овшивевших — по чьей воле? — солдат.

Перед Зимним дворцом солдат мне, кивая на красное знамя, где раньше желтый флаг: — «Все мужицкими руками сработано». — «В мужицких руках и останется». Вижу, что он немного смутился. Своим ответом я выбил у него какую то подпорку. Подумав, продолжает: «Взять — легко взяли. Да кабы удержать». Этот не пойдет громить и поджигать дворцы.

У медного всадника: — «Это кто слитой?» — «Петр Великий». — «Ну, этот пускай стоит. А того (кивок через Исакия) свалить можно». «Можно» еще не значит «должно».

Зачем с такой тупостью ополчаются против гениального монумента, сделанного Трубецким. «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот». Сказано столь же великолепно, как и сделано. Лиговка сказала. Охрипшие девицы прорекли, избравшие панель у нового медного всадника своим рынком. Надо же иметь своего медного всадника и Петербургу черных лестниц, ночных чайных, хороводу мокрохвостых Венер с этого конца Невского. Какой же еще тут и можно поставить монумент у неряшливой столицы, так сказать, под хвостом. Да, гениально, чорт возьми! И пусть стоит во веки веков.

* * *

«Совет рабочих и солдатских депутатов». Сокращенно: С. Р. и С. Д. Так оно и есть — эс-эры и эс-деки. Только накрест — солдаты все сплошь социалисты народники, а рабочие марксисты.

* * *

Хвосты у лавок возобновились.

* * *

В лазарете избран комитет, главным образом для того, чтобы всем отпустить по домам. Докторов и слушать не хотят, что тому, и другому, и третьему надо долечиться. Предъявлено требование, чтобы поторопились с изготовлением протезов. Чудаки! Протезный завод еще только строится. И каменщики на постройке тоже предъявили требование и забастовали. Лежачие больные до злобы раздражены тем, что все собираются домой. Семенов подозвал к себе сестру Долинову. Подошла, нагнулась. Семенов ее ударил по лицу. Надо понимать, за то, что его «плохо» лечат: другие уезжают, а он в лежку лежит. Санитары тоже копошатся, отказываются исполнять грязные работы по лазарету, заставляя сестер. Сестры заявили, что они не могут при таких условиях работать. Война всем надоела. Война и «надоела»!

АНЕКДОТ О ПОЦЕЛУЯХ.

Во временном суде. — «Свидетель, чем вы занимаетесь?» — «Вооруженным восстанием». Профессия, и с незначительным профессиональным риском. Про свидетелей в дореволюционном суде по другому рассказывали: — «Подсудимый, чем вы занимаетесь?» — «Поцелуями». — «Как?» — «Поцелуями кормимся. Извозчикам ночью „поцелуи“ — булки копеечные — продаем»… Да, были в Петрограде копеечные булки и назывались «поцелуями». Название и то вкусное. А теперь нам в лазарет что за хлеб дают. А на воле и такого нет.

1905 ГОД.

Та великая, а не эта, ибо несравненно труднее и важнее сдвинуть душу, чем ворочать камнями. Эта, быть может, перевернет тяжести огромные, но идейно она стоит на месте. До сей поры ни одного свежего слова, ни одной новой нотки. «Углубление революции» встречает главнейшее препятствие не там, где его боятся встретить, а в непобедимой плоскости идей. Не то, что глубины, а и толщины нет. Они совершенно не живут мыслью. И что поразительно: от опыта 1905 года будто и следов не осталось. Ничему не научились. А противники едва ли так. Жандармы поют марсельезу. Ужасна легкость, с какою все произошло. Проглядывает железная дисциплина, сплоченная сознательность, с которой и жандармы, и чиновники, и пристава передались на сторону революции. Тогда же, в 1905 году, была кровавая борьба.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: