— Но ведь во втором отделении нет мест! — удивленно воскликнула сестра.

— Найдите! Пусть поставят раскладушку! — жестко скомандовал врач. И Лена с удивлением поняла, что оказывается не так он прост, этот столь понятный, казалось, с первого взгляда молодой врач.

И вот, в третьем часу ночи, в неведомом для нее втором отделении она укладывается на установленную для нее в коридоре раскладушку и, вконец измотанная прошедшими сутками, ложится под одеяло и крепко, без всяких снотворных, засыпает.

…Утро следующего дня начинается с обхода. Оказывается, сначала врачи идут на обход во второе отделение, поскольку здесь "более перспективные больные", требующие особого внимания, контроля, лечения, общения с врачом. В первом же отделении, как правило, либо "хроники", либо "социально запущенные", на которых жалко тратить драгоценное врачебное время. Всю эту информацию Лене между делом выдает сестра — практикантка, которая принесла ей утром лекарство.

Так… Значит, целых три года она числилась в "неперспективных", была среди тех, на ком "поставлен крест". А сейчас, значит, в "перспективные" попала? Это за какие же заслуги? Интересно…

От любого вопроса любого больного в первом отделении врачи чаще всего лишь досадливо отмахивались, либо отделывались отговорками. Некогда! Тем более, как уже знала Лена, все врачи работали на полторы-две ставки.

А здесь, во втором отделении, те же самые врачи и внимательны, и доброжелательны, и терпеливы, и заботливы… Правда, и больные здесь — явно другого сорта люди: много женщин в нарядных домашних халатах, кофтах, в руках у некоторых — вязание, книги, газеты… Телевизор есть…

И дикого крика, матюгов, воя, драк не видно и не слышно. Здесь нечего бояться, что возбудившаяся вдруг больная с двадцатилетним стажем дурдомовской жизни вопьется тебе зубами в руку или откусит нос — такие случаи были не редкими.

И все же Лене в "блатном" втором что-то определенно не нравилось. Что-то мешало ей радоваться спокойствию и устроенности здешнего быта. Что именно, она поняла гораздо позже, пока же смущало только смутное чувство недовольства и недоумения.

Ей уже выделили койку в палате — в обед должна выписаться больная, место освобождалось. Лежа в чистой постели, Лена внимательно поглядывала вокруг, отмечая непривычное для себя… Вот врач говорит с больной о ее служебных проблемах. Эта женщина — музыкальный работник, дома у нее двое детей и прекрасный муж, он о ней очень беспокоится, каждый день прибегает. Но она тревожится, как теперь у нее на работе будет все складываться. Ведь репутация у человека после ПБ довольно шаткая…

— Ну, что вы! — успокаивает ее врач. — О какой репутации речь? Народ у вас там культурный, понимающий. И, потом, кто вам помешает в случае чего просто сменить место работы.

— Нет-нет! — пугается женщина. — Как же это так — работу менять? Я ведь всю жизнь детской музыкальной школе отдала, думала, что уж до пенсии буду своим делом заниматься, а вы говорите, работу сменить. Нельзя мне уйти из школы, понимаете? Там вся моя жизнь.

…А вот и Татьяна Алексеевна! С девчонкой, ровесницей Лены, Фея обсуждает тоже что-то очень важное. Девчонка хмурится, упрямо мотает головой, а Фея ее долго и терпеливо в чем-то убеждает, и постепенно больная, видимо, соглашается, сдается. А у самой Татьяны Алексеевны вид такой строгий и серьезный, что Лена даже подойти к ней не решается.

…Наконец она подходит к Лене, присаживается на край ее кровати, долго, внимательно всматривается в ее мир, печально улыбается и явно не спешит начинать разговор.

Ну, что она может сказать этой непростой, вредной девчонке, чуть чего выпускающей колючие иголки — что ей сказать, что спросить? Как она себя чувствует — и без слов ясно. Обнадежить ее… Но чем?.. Ведь после злополучного побега ей теперь мало хорошего светит, а о выписке в обозримом будущем и говорить не приходится. И так уж Ликуева за все, что произошло, отчитывала Татьяну Алексеевну, как провинившуюся школьницу:

— Понимаю вашу жалость к этой больной, коллега, но лучше свои эмоции держать на привязи!.. Вы отлично понимаете, что прогноз у больной крайне неблагоприятный. И не нужно давать ей чувствовать, что вы, видите ли, добрее и сердечнее других. Ничего, кроме вреда, и вам, и Ершовой это не принесет! И вообще больных нужно держать на расстоянии, нельзя их приручать, это — себе дороже!..

"Неблагоприятный прогноз"… Ну, а что делать, если она, Татьяна Алексеевна, тоже врач-психиатр, как и Ликуева, в корне не согласна с диагнозом, поставленным Лене Ершовой в самом начале? Что ей, врачу, делать, если она просто уверена, что никакой шизофрении у этой девчонки не было и нет, а есть только социальная ущемленность, семейная неустроенность, ну, может быть, в определенной мере, педагогическая запущенность, но не более того? Что ей, врачу, делать, если она считает эту девочку натурой незаурядной, одаренной и лишь по трагическому стечению обстоятельств попавшей в эти стены? И не таблетки, не уколы нужны такому человеку, а доброжелательное окружение, умные, терпеливые люди вокруг, элементарная человеческая душевность.

К сожалению, Татьяна Алексеевна для своих более опытных коллег всего лишь "молодой специалист", ее мнение для старших товарищей, а для Ликуевой тем более, значения не имеет. Но ведь и столь опытный Иван Александрович Воронин, четверть века в больнице отработавший, тоже считает, что Ершова — незаурядная личность, к ней совсем другое должно быть отношение…

— Татьяна Алексеевна, а мой отец… где?

— Здесь. В больнице. В мужском отделении, в первом…

— А… можно мне его увидеть?

Татьяна Алексеевна знает, что Ликуева ни за что на свете не разрешит Лене свидания с отцом. И подходящее объяснение, конечно, на этот случай у нее отыщется — мол, больная так слаба, а тут вероятно потрясение и оно больной на пользу не пойдет… Песня известная! А вот не разрешить дочери увидеться с отцом — это, безусловно, гуманный акт…

Между тем, коллеги из мужского отделения на летучках у главного докладывают, что Ершов-старший очень тяготится своим пребыванием в больнице, каждый день настойчиво просит выписать его и все время спрашивает, где его дочь, почему ему не разрешают с ней увидеться. Несколько раз на беседе с лечащим врачом плакал, говорил, что очень виноват перед дочерью и женой, что хочет начать совсем другую жизнь… Нет, неприменно нужно помочь ей увидеться с отцом! А там Ликуева пусть делает, что хочет…

— Ты сможешь выйти в коридор?

— Да, конечно! — Лена слезает с кровати и морщится — все еще болит скипидарный укол. Два дня назад ей сняли последнюю наклейку.

— Я могу пойти, куда угодно! Я все сделаю, что вы скажете, только разрешите мне отца увидеть! Ведь он сюда из-за меня попал…

— Одевайся. Пошли!

Татьяна Алексеевна ведет Лену в "предбанник", в деревянный тамбур перед вторым отделением, где больным обычно дают свидания с родственниками.

— Подожди здесь, — говорит Татьяна Алексеевна.

Лена усаживается в кресло и сидит, не шевелясь. Она думает о том, что все-таки не зря назвала своего врача Феей — ну кто здесь еще может вот так почувствовать чужую боль?…

Вернулась Татьяна Алексеевна. С отцом. Он был непривычно жалкий и больной, ее отец, которым она гордилась когда-то, которого и ненавидела и боялась: высокий, исхудалый, в пижамной куртке, с далеко вылезающими из нее мосластыми руками, в коротких пижамных штанах, совсем-совсем седой…

Щемящая жалость прихватила вдруг ее сердце, и она шагнула навстречу отцу, чувствуя, как виновата перед ним:

— Папка!

— Дочка, доченька!.. — прижимая ее к груди, шептал отец и не мог скрыть слез. — Соскучился я по тебе, родная моя… Ну, как ты? Что так похудела? Ты хорошо кушаешь? Может, тебе чего нужно?

Татьяна Алексеевна, отвернувшись в сторону, с огромным трудом пыталась сохранять невозмутимый, спокойный вид.