Когда Войцех присоединился к празднующим награждение гусарам и драгунам, уже стемнело. Овин освещался только синим пламенем рома, бросавшим отблески на эфесы сабель и тусклое серебро пуговиц на мундирах. Шемет отыскал приятелей — поручика Глебова и корнетов Красовского и Мезенкамфа. Вместе с ними сидел драгунский капитан Овечкин, старый знакомый Глебова. Разговор шел о новостях из Главной Квартиры, полученных утром Ридигером и Столыпиным — командиром Ямбургского полка.

— Генералы грызутся, как крысы в бочке, — с отвращением рассказывал Овечкин, — партия Ермолова, партия Беннингсена. Светлейший против всех и Барклай в стороне. Вовремя Государь Барклая убрал, подальше от греха.

— Теперь вся слава Светлейшему князю Кутузову достанется, — заметил Глебов, — а на Барклая и задним числом все промахи свалят.

— Ну, промахи есть, на кого валить, — возразил Овечкин, — того же Беннингсена Главнокомандующий на дух не переносит. Да и Чичагова тоже. Брат пишет, что в штабе творится — уму непостижимо. Интриги, доносы. Все Государю жалуются, письма перехватывают, курьеров заворачивают. Только на жидов и надежда, с их почтой. Верные люди, не подведут.

— Говорят, под Тарутино Беннингсен чуть не молил Светлейшего подкрепление выслать, — вступил в разговор Красовский, — Милорадович на подмогу рвался. Если бы Кутузов его отпустил — Мюрата бы наголову разбили.

— И под Малоярославцем то же было, — кивнул Овечкин, — на Медынской дороге три дня топтались. А неприятель в боевом порядке отступил.

— Мне Вася Давыдов писал, — добавил Шемет, — он говорит, что Кутузов на мужицкие косы, мороз и бескормицу надеется больше, чем на свои силы. Армию бережет.

— А русской армии, значит, мороз и бескормица нипочем? — едко осведомился Мезенкамф. — Как мухи мрут. У нас еще ничего — обозы от Петербурга доходят, а там офицеры конину мерзлую едят. А о нижних чинах вообще молчу.

— Лучше бы в боях армию положил, — в сердцах заметил Глебов, — хоть с честью бы погибли. А от брюха больного да от холода помереть… Тьфу.

— А ведь лет эдак через пятьдесят напишут, что Кутузов — Светлейший и Мудрейший, Барклай и Витгенштейн — инородцы, не понимающие русской души, а народ встал на защиту Отечества до последнего мужика, — заключил Войцех, — действительно — «тьфу»!

— Жженка, готова, господа! — прервал их штабс-ротмистр Якимов, священнодействовавший у котла. — Прошу!

Разошлись уже под утро, но Войцех, хоть и выпил изрядно, все никак не мог уснуть. На пирушке ему удалось выкинуть из головы происшествие на казачьем биваке, но теперь лицо предателя явственно стояло перед его внутренним взором. Прежде ему доводилось в горячке боя или под воздействием обстоятельств терять голову, впадая в ярость. Желание крушить, рубить, рвать зубами охватывало его, красная пелена закрывала взор. Но сейчас было иное. Такого сильного чувства Шемет, пожалуй, не испытывал никогда. Ни горячая привязанность к другу, ни пылкая страсть к возлюбленной — ничто не могло сравниться по силе своей с всепоглощающей волной ненависти, холодной и острой, как лезвие топора. Желчь подступала к горлу, сердце бешено колотилось. И только смерть врага могла насытить эту голодную бездну, открывшуюся в его груди.

После Смолянецкого сражения граф Витгенштейн перешел в наступление. Больших дел уже не было, но русские войска, теснившие неприятеля, неизменно одерживали верх в многочисленных авангардных стычках. Французы, полностью лишенные продовольствия и фуража, совсем пали духом, их истощенные лошади не могли вынести натиска русской конницы, транспорты перехватывались, сторожевая и разведочная служба сделались для них немыслимы.

Уже в первых числах ноября начались морозы, обозы Витгенштейна то и дело отставали от основных сил корпуса, и наступление шло черепашьим ходом. На переходе от Белой Церкви, откуда французы, только завидев дебуширующий из леса Гродненский полк, отступили без боя, до Бобра, русская армия осталась бы и вовсе без провианта, если бы эскадрон майора Назимова не захватил неприятельские обозы, в том числе и сто голов скота, присланных маршалу Виктору.

Ободренные успехом войска Витгенштейна догнали неприятеля у Батур, где наголову разбили пехотную дивизию Дендельса и на плечах французской конницы ворвались в деревню.

В полусгоревшей, разрушенной деревне место для ночлега под крышей едва отыскалось для высшего командования. Войцех, стянув покрытые сетью черных трещин белые лайковые перчатки — остатки петербургской роскоши и предмет зависти многих сослуживцев — негнущимися от холода пальцами взялся за скребницу. Супостата он уступил Глебову, потерявшего коня в бою под Батурами, но Йорика берег пуще собственной жизни. Онищенко приволок торбу с овсом, и Войцех благодарно улыбнулся, он отказался бы от лишнего куска сам, но ради коня готов был не задаваться лишними вопросами.

Гусары у костра жарили на прутиках мясо, хлеба не было уж три дня. Водку, правда, доставили в срок. Офицерам выдали по бутылке ликера на эскадрон, но сухарей не нашлось даже для них. Войцех, понаблюдав, как Онищенко вместе с другими ординарцами строит из натасканных к стене обгоревшей избы жердей и досок шалаш, направился к костру, предвкушая сытный ужин, но добраться до него так и не успел. Подбежавший вахмистр передал, что его срочно вызывает Шеф.

В полутемной избе было душно и жарко, печь успели натопить, не жалея дров. Ридигер сидел за складным походным столом, перед ним стояла оловянная миска с дымящимися кусками жареного на угольях мяса, которое полковник остервенело пытался пилить походным ножом. Початая бутылка бордо и изящный серебряный чайничек составляли остальную сервировку.

Ридигер жестом указал Войцеху на стул напротив себя, ординарец тут же водрузил на стол вторую миску, стакан и прибор. От вина Шемет, начинающий соловеть от забытого тепла, отказался, на мясо и чай набросился почти с неприличной жадностью.

— Ешьте, поручик, ешьте, — махнул вилкой Ридигер, — не стесняйтесь. Вот спать вам, боюсь не придется. У меня есть для вас поручение.

Он, наконец, отрезал кусок жаркого и на некоторое время умолк. Войцех последовал его примеру. Кровавый сок недожаренного мяса брызнул в рот, и пустой желудок свело спазмом.

— Неприятель отходит к Борисову, — продолжил Ридигер, отхлебнув вина, — на рассвете мы продолжим преследование. Вас же, поручик, я хочу послать с деликатным поручением. Отыщите мне Светлейшего князя Кутузова. Судя по тому, что он пишет Чичагову, его армия уже должна быть в Цегержине. Но адмирал опасается… Впрочем, это не нашего ума дело. Просто найдите мне Кутузова, поручик. Я должен знать, можем ли мы рассчитывать на прибытие Светлейшего к Борисову, прежде, чем брошу полк на главные силы неприятеля.

Войцех поднял голову от миски и внимательно поглядел на Шефа.

— Почему вы? — усмехнулся Ридигер, отвечая на немой вопрос. — Тот, кто умеет хранить свои секреты, с большей вероятностью сохранит чужую тайну, поручик. И у вас есть связи в Петербурге, господин граф. Поверьте мне, они еще всем нам пригодятся, когда придет время делить лавры. И еще более, когда придет время делить вину.

— Когда выступать? — только и спросил Войцех.

— Как можно скорее. Возьмите десяток гусар — проверенных, тех, кому можете доверить не только жизнь, но и честь. И — с Богом!

В Цегержине не обнаружилось ни русских, ни французов, ни местных жителей, если не считать нескольких стариков и старух, изъяснявшихся только на местном наречии. Избы тут стояли прочно, из чего Шемет вывел, что бабы с детишками попрятались от войны в лесах. Куда делись мужики, он уже давно догадался. По дороге ему не раз встретились наскоро вырытые могилки, залитый темными пятнами смерзшейся крови снег на лесных полянах, а то и незахороненные трупы, истыканные вилами, изрубленные топорами. Мундиры на мертвецах чаще были французские, но русские тоже встречались. Однажды он даже заметил мелькнувшие за деревьями темные силуэты, но при виде хорошо вооруженной партии мужики бросились наутек, явно предпочитая иметь дело с менее грозным противником.