— Бей, не жалей! — раздался чуть не из-под копыт знакомый голос, мелькнул красный верх казацкой папахи. Шемет, узнав своего врага, с удвоенной яростью ринулся в бой.

Истоптанный снег заалел кровью, свирепые крики дерущихся утонули в бешеном ржании коней, зазвенели сабли. Казак отступил к ельнику, трясущейся рукой заряжая огромный старинный пистолет. Между ним и Войцехом очутились двое французов, безуспешно пытавшихся ссадить Шемета с коня, издалека тыча в него остриями пик. Войцех послал Йорика вперед, опрокинув одного из противников, быстрым ударом сабли перерубил древко пики, тут же, почти без замаха, ткнул второго в лицо острием. Пуля ударила Шемета в бедро, подпруга лопнула, и он покатился по окровавленному снегу, не выпуская из рук золотого эфеса сабли.

Войцех успел вскочить на ноги, прежде чем казак, уже с шашкой в руке, подскочил к нему.

— Уходи! — хлопнул Йорика по крупу. — Прочь! Прочь отсюда!

Конь рванулся вперед по тропе, уворачиваясь от хватающихся за узду рук.

Все еще оставшиеся в седлах семеро гусар кружили в неразберихе боя. Наконец, они сумели сомкнуть ряд и дружно двинулись на противника, тесня его к лесу. С тропы донеслись выстрелы, и французы бросились наутек, побросав мешающие при беспорядочном бегстве пики. Шемет кинулся к врагу, но раненая нога подвела его, и он рухнул на колено, безуспешно пытаясь отбить обрушившийся на плечо удар казацкой шашки.

— На этот раз я тебя точно убил, твое благородие, — ухмыльнулся казак, вонзая клинок в живот истекающему кровью Войцеху.

Он снова занес шашку, но, завидев мчащегося к нему гусара, повернулся и во всю прыть помчался в лесную чащу.

Голоса звучали глухо, словно кто-то накрыл голову Войцеха тяжелой подушкой.

— Помер поручик-то, — горестно произнес Вулич, один из тех, с кем Шемет ходил на приступ в Полоцке, — жалко. Справный офицер был.

— Надо бы забрать его, — заметил другой гусар.

— В Нарочь скакать надо, — ответил Вулич, — донесение передать. А эти ведь и воротиться могут. И с тропы непойми-кто из ружья палил. Бог даст, потом подберем.

Войцех попытался шевельнуться, но даже тихий стон не вырвался из пересохшего горла. В глазах стояла чернота, темнее самой ночи.

— Бесславный конец, — горько подумал он, проваливаясь в эту черноту.

«Ослеп», — пронеслась первая страшная мысль.

Чернота окружила его, непроглядная, как вечность.

Войцех попытался повернуться, и боль накатила, горячая и вязкая во вспоротом животе, острая и пульсирующая в рассеченном до кости плече. Дернула простреленное бедро, отдаваясь искрами раздробленной кости. Заныла в застывших от ледяного холода пальцах. Горячим песком забила горло невыносимая жажда.

«Ослеп, — безучастно и обреченно повторилась мысль, — ну и черт с ним. Все одно помирать. С такими ранами не живут. Только бы не мучиться долго».

Низкий мужской голос произнес что-то успокаивающее на непонятном языке, смутно напомнившем одновременно латынь и русинский диалект Литвы. Тяжелая и шершавая ладонь легла на горячечный лоб.

— Пить… — едва ворочая распухшим языком, прошептал Войцех.

Голос не ответил, рука заботливо поправила нетугую повязку на животе. Темнота не отступала. Боль качалась тихо, ритмично, словно на мягких рессорах.

«Карета, — вспомнилось, — черная карета. В Тельшах. И потом у Березины».

Войцех вдруг понял, что показалось ему еще тогда странным. Окна огромного угловатого экипажа были закрыты не занавесками — плотными ставнями. Темнота перестала быть такой угрожающей, липкое беспокойство неизвестности сменилось гораздо более осмысленным страхом.

«За мной следили. Но кто? И зачем?»

Обдумать ответ он не успел. Колесо налетело на камень, карету тряхнуло, и боль отбросила Войцеха обратно в забытье.

Теперь темнота была теплой и мягкой, щекоча лицо ворсинками плотного плаща, накрывшего Войцеха с головой, словно труп. Боль отступила, но водянистая слабость растворила все члены в склизкую жижицу, не давая ни пошевелиться, ни застонать. Справа тянуло жаром затопленной печи, горьковатым дымом курной избы. Спина покоилась на чем-то твердом и узком, снизу поддувало сквозняком. В тишине слышался только дальний свист ветра да тихое поскрипывание ветвей на морозе, приглушенное, словно за стенами дома.

— Это твое дело и твой выбор, — неожиданно произнес по-французски густой баритон, — тебе он нужен, ты с ним и возись. Или брось. Найдешь другого.

— Другого найти непросто, — возразил второй голос, показавшийся Войцеху смутно знакомым, — его безумие…

— Мне-то что за дело? Мы и так задержались тут почти на сутки. Некогда возиться.

— Ты же знаешь, — в голосе послышалось легкое недовольство, — я не справлюсь. Даже если он выживет, а это вряд ли, останется калекой. Я могу помочь его телу заживить раны прежде, чем начнется воспаление. Но разорванные кишки сами не заживают. Тут я бессилен. И, к тому же, мне нужен ученик, а не раб. Нет, я не справлюсь. Помоги, и я заплачу.

— У тебя нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, — с холодной насмешкой ответил первый голос, — оставим этот разговор. И твоего протеже тоже. Дай ему умереть спокойно. Или убей.

— Ошибаешься, друг мой, — голос зазвучал мягко и вкрадчиво, — мне есть, чем заплатить. Я могу рассказать, почему тебе стоит сделать это бесплатно.

— Вот как? — рассмеялся баритон. — Предсказание? Забавно. И что же такого должно случиться, чтобы мне стоило возиться, спасая его жизнь?

— Когда-нибудь он отплатит тебе тем же. Большего сказать не могу. Я не вижу, когда и как.

— Значит, ты знаешь, что я соглашусь? — смех стал громче и язвительнее.

— Нет. Будущее не предопределено. Но…

— Ну что же, — ответ последовал после долгой паузы, — я дам ему шанс.

Плащ заскользил по лицу Войцеха, и в глаза ударил ослепительный свет. Всего лишь тусклый огонек свечи. Шемет так и не разглядел склонившееся над ним лицо.

— Ну, юноша, — насмешливо произнес незнакомец, — сейчас вы узнаете, что такое боль.

Одним движением он сорвал повязку с живота Войцеха, и безумный огненный вихрь затопил сознание.

Дни и ночи слились в бесконечную тьму кошмарных сновидений и мучительных пробуждений.

Во сне он бродил по снежным лесам Жемайтии, голод гнал его сквозь бурелом в самую чащобу. Из горячей пасти вырывалось утробное рычание, мохнатые лапы с длинными когтями рвали кору деревьев. Он валился с ног от усталости, мечтая только о том, чтобы заснуть под заснеженными корнями могучего дуба, где в глубокой яме пахло прелой листвой и грибницей. Но голод не давал покоя, вел по следу кабана, оленя или зайца, и только восхитительный вкус свежей крови, заполняющей пасть, струящейся между острыми клыками, наполнял его недолгим блаженством.

В полудреме мысли путались. Легкое покачивание кареты, тихий голос во тьме, бормочущий ласковые покойные слова на чужом наречии, голос мужицкий, грубый, надтреснутый, ветер да скрип ветвей, стук колес, конское ржание — только звуки. Глаза завязаны, руки, слабые как у столетнего старика, примотаны к телу тяжелым шерстяным одеялом. Жажда и голод. И боль, пульсирующая в такт конскому топоту, слабеющая понемногу, но не отпускающая никогда.

«Верил бы в ад, решил бы, что помер», — подумалось Войцеху.

Но хуже всего были остановки. Сильные руки выносили его из кареты, укладывали на лавку в чужой избе, а то и прямо на пол. Глаза накрепко закрывала повязка, но одеяло разматывали, оставляя обнаженное тело беззащитным перед новой волной сумасшедшей, разрывающей внутренности боли. Войцех чувствовал чье-то незримое присутствие рядом, иногда ледяная рука касалась его ран, но ни слова, ни шороха, ни даже дыхания он не слышал.

Сколько времени они провели в пути, Войцех не знал. Но после нескольких остановок боль от тряски в раненом плече утихла. Потом, как-то вдруг, обнаружилось, что уже давно не болит простреленная нога. И, когда спазмы в разрубленном животе сменились легким тянущим нытьем, губ его коснулась долгожданная влага — всего несколько капель.