Голубые языки пламени плясали на сахарной голове, стекая в серебряный котел, наполненный бордо и коньяком, огненными каплями лилового и пурпурного, змеились по светлым клинкам скрещенных сабель тягучими струями рома из черпака, которым штабс-ротмистр Лесовский поливал плавящийся сахар, вспыхивали отражениями в блестящих глазах, искрились на закрученных усах — черных, рыжих, пшеничных.

Золотистая полоска уже явственно проступила над верхней губой Войцеха, а вчера он впервые взялся за бритву, до атласной гладкости выбрив отвердевший в последний месяц подбородок. Детская округлость щек сменилась четкостью линий, обрисовавших высокие скулы, но лукавый изгиб розовых губ и сияющая голубизна жадного до новых впечатлений взгляда оставались совершенно мальчишескими.

Третьего дня граф Шемет обедал у шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, в компании штаб-офицеров, накануне порадовал сослуживцев, оплатив из своего кармана стол обер-офицеров на полковом балу в честь уходящих в армейские полки с повышением лейб-гусар, а сегодня эскадрон собрался «без седых усов», поручики и корнеты, золотая юность столицы, предводительствуемая заместителем командира, штаб-ротмистром Лесовским.

Разговор умолк, гусары, рассевшиеся на устилавших пол черкесских коврах вокруг котла, наблюдали за священнодействиями командира, сжимая в руках пистолеты с залепленными сургучом затравками.

— Что примолкли, господа? — спросил Лесовский, подливая в огонь рому, — не на гауптвахте, чай.

— И то дело, — отозвался Сенин, поднимаясь с ковра и подавая Шемету стоявшую в углу гитару, — спой, корнет, повесели товарищей.

— Да я и не умею толком — попытался возразить Войцех, который всего две недели назад начал осваивать инструмент под руководством друга, заявившего, что учитель-немец, отказавший Шемету в талантах, — педант и штафирка.

— Тебе на сцену все одно не попасть, будь ты хоть Моцартом, — рассмеялся поручик Давыдов, адъютант Шевича, — не томи, спой.

Войцех взял гитару, пробуя лады. Незамысловатая мелодия и вправду особых талантов не требовала, да и оперного голоса тоже. Он ударил по струнам, и озорная песенка задорно зазвучала в полумраке залы.

Нинон, души моей царица

В тебя влюблен я навсегда.

Тебе звенит моя цевница

И для тебя стоит букет.

Твоих очей огонь желанный

Меня преследует везде.

И, где б я ни был, неустанно

Мечтаю о твоей любви.

Жестокой хладностью своею

Ты мне готовишь ранний гроб.

Ах, если б ты была добрее,

Я день и ночь тебя бы чтил.

Пусть жженка сердце согревает

И веселит гусарский дух.

Любовь мы в песнях прославляем

И пьем здоровье милых дам.

— Эх! Распалил ты меня, корнет! — воскликнул поручик Абамелек, подкручивая черный ус. — Хоть сейчас девку бы уебал.

— Сложный выбор, Петя, — заметил Сенин, — либо пить, либо ебать.

— А Шемет-то как разрумянился, — хмыкнул корнет Бринк, — ты, корнет, не беспокойся, поручик о блядях думает.

— С чего бы? — фыркнул Абамелек.

— Да ты всегда о них думаешь, — расхохотался Давыдов.

— Так с чего Шемету беспокоиться? — вступил в беседу веселый, но недалекий корнет Лазарев. — Он же не девка.

— Это еще надо проверить, — нарочито зловещим тоном произнес Бринк, — у княжны Елены, Петиной сестрицы, усы и то гуще. А ну-ка корнет, предъяви доказательства.

— С превеликой радостью, — усмехнулся Шемет, — но я доказательства такого рода только дамам предъявляю. Придется тебе с холостой жизнью распроститься, тогда у жены спросишь.

— Что, Карлуша, уел тебя Шемет? — подмигнул Сенин. — Войцех у нас известный охотник до ланей в заповедных лесах.

— И в постелю не ложится, не повесив чакчиры на ветвистые рога, — под дружный хохот товарищей заключил Бринк, — молодец, Шемет, не теряешься.

— Господа, господа! — Лесовский перекрыл общий смех громовым голосом. — Шампанского подайте, жженку заливать пора.

Хлопнула пробка, остатки сахара на скрещенных клинках залили пенной струей, и гусары дружно протянули пистолеты дулами кверху, подставляя их под черпак штабс-ротмистра.

Жженка лилась струей, гитара переходила из рук в руки. Пели нежные признания прекрасным очам и скабрезные хвалы блудным девкам, прославляли удаль и молодечество, пьяный разгул и воинскую доблесть. Разговоры стали громче, смех резче, глаза заблестели.

Войцех, проникшийся боевым духом гусарского братства, опрокинул уже пятую чару и находился в самом приподнятом настроении. Разговор зашел о надвигающейся войне, и воинственный задор завладел Шеметом.

— Да пусть уж скорее! — воскликнул он, горячась. — Мчаться на неприятеля на лихом коне, сабля наголо, что может быть лучше? Видеть, как летят под ноги скакуну вражьи головы, дышать запахом битвы, слышать песнь победы! И пусть даже погибнуть, лишь бы со славой! Это ли не счастье?

— Мальчишка, — пожал плечами Василий Давыдов, — герой. Необученный, необстрелянный. Пороху понюхай, тогда и поглядим на тебя.

Алая завеса ярости упала перед глазами Войцеха. Он рванулся к котлу, по краям которого все еще лежали скрещенные сабли, остановился, замер, бешеными глазами глядя на Давыдова. Всем присутствующим, до того не придавшим словам поручика серьезного значения, вдруг стало ясно, что добром дело не кончится.

Лесовский с сомнением взглянул на Шемета и Давыдова, в молчании меряющих друг друга взглядами. Поединки между товарищами по полку случались редко. Обычно, если жженка или шампанское ударяли кому-то в голову, заставляя наговорить лишнего, спор решался тут же, в кругу офицеров, дракой на саблях до первой крови. Не было случая, чтобы кто-то серьезно пострадал в таком поединке, и даже если слухи о нем доходили до начальства, дуэлью, за которую участников могли наказать по всей строгости, его не считали.

Но на лице Войцеха столь явно отразилась жажда крови, губы одернулись, обнажая зубы, ноздри хищно раздулись, в глазах засверкал огонь, что штабс-ротмистр понял — биться он станет насмерть. Нет, поединка допускать, решительно, было нельзя.

Шемет, застигнутый врасплох собственной реакцией, не видел перед собой ничего, кроме спокойного и сосредоточенного лица Давыдова. Хотелось ударить кулаком, вцепиться когтями, зубами, рубить и кромсать. Ненависть и ярость затопили разум, а перед глазами висела красная пелена, словно кровавый туман.

Тяжело дыша, Войцех тряхнул головой и наваждение исчезло. Штабс-ротмистр облегченно вздохнул, Сенин и Бринк, уже готовые разнимать дерущихся, отступили от них на полшага. Казалось, последствий происшествие иметь не будет. Слова Давыдова, хоть и обидные, чести Шемета не задевали, и сатисфакции не требовали.

— Вы совершенно правы, господин поручик, — тихо и отчетливо произнес Войцех, — я еще не имел случая испытать себя под пулями. Надеюсь, вы в ближайшее время предоставите мне такую возможность. Поручик Сенин навестит вас, чтобы обговорить условия.

— Я? — охнул Сенин.

И тут же сник. После слов Войцеха дело приняло неожиданный оборот. Отказаться от дуэли для Давыдова означало либо обвинить Шемета в трусости без малейших доказательств, либо проявить трусость самому.

— Вы, поручик Сенин, — кивнул Лесовский, тяжело вздохнув. По долгу старшего он должен был бы остановить поединок, но по долгу чести сделать этого не мог.

Штабс-ротмистр обернулся к Шемету.

— Надеюсь, вы не считаете оскорбление смертельным, корнет?

— Только кровным, — кивнул Войцех, — поручик Давыдов высказал предположение о моей неспособности глядеть пулям в лицо. Если бы это было утверждение, тогда, конечно…

— По домам, — заключил Лесовский, — и чтобы ни одна душа не проговорилась о случившемся. Не то болтун будет иметь дело лично со мной.