Человек и стихия. Кто кого?
Июнь на Камчатке - месяц весны. В долинах растет трава, цветут цветы, а на сопках еще лежит снег. Он постепенно отступает, и сопки окрашиваются в цвета прошлогодней осени, а дальше уже идет бурная, зеленая, пахнущая молодой черемшой весна. И если лето будет не жарким, то и в июле, и в августе, и даже в сентябре в двух шагах от кромки снега распускается зелень, обманутая весной, распускается, чтобы замерзнуть, не прожив и месяца. А в глубоких темных ущельях снег может перелетовать до следующей зимы, и над ручьями и речками будут все лето висеть снежные мосты.
Лето обещало быть не жарким. Солнышко скрылось на второй же день и больше не показывалось. Пошел дождь. Камчатский дождь - это не тропический ливень, не подмосковный умеренный дождь и не моросящий дождичек Ленинграда. Пожалуй, это вовсе и не дождь. И не льет, и не капает, а так - сочится что-то прямо из воздуха.
Ходить в маршрут в такую погоду, конечно, можно, но зачем? Ориентироваться невозможно, потому что карту из сумки не вытащишь. Страницы дневника мгновенно размокают и расползаются под карандашом. А маршрут без записи - это уже не маршрут, а туристический поход. Любителей такого туризма находилось мало. Третий день мы лежим в палатке, спим, разговариваем, поем песни, молчим, думаем, то на спине, то на животе, на правом, на левом боку, стоя, сидя, полусидя, полулежа, даже стоя на голове, а на улице все так же настойчиво и нежно сеет мелкая водяная пыль. В голове отупевшей от однообразия, шевелится длинная и нескладная мысль - ведь если эти осадки будут выпадать с такой скоростью, то годовая норма не успеет выпасть и за два года. А потом? Ведь в следующие два года будет выпадать норма второго года, и эта тоска не только никогда не кончится, а даже, наоборот, долг времени перед ней будет все расти и расти, и тогда... бр-р-р... мерзость... лучше не думать...
На четвертый день начался шторм. Ветер начал с ласкового шепота, потом понемногу разошелся и заревел. Ветер выл, свистел, ветер издевался над нашими попытками разжечь костер, хохотал над желанием остаться сухими. А серые облака все так же лежали почти на земле, и вокруг по-прежнему ничего не было видно. Казалось, что это "ничто" совершенно неподвижно, а ветер беснуется только в узкой полосе над самой землей и собрал здесь все свои силы специально для того, чтобы срывать палатки, гасить костры, топить где-то в море суда и рвать ставные невода.
Океан одну за другой со страшным грохотом обрушивал на берег тяжелые волны. Стало темно. Нельзя было ни видеть, ни слышать. Струйки дождя стлались совершенно горизонтально и прошивали насквозь брезентовые стены палаток...
Шторм кончился на шестые сутки. Океан успокоился. Виновато, устало ласкал он обиженное и побитое побережье. Жарко грело солнышко, от земли шел теплый пар... Все было хорошо, но с моим спальным мешком надо было что-то делать. Он лежал у наветренной стены палатки и так вымок, что мы втроем еле-еле приподнимали его. Сначала я хотел выжать его недалеко от палатки, но мне сказали, чтобы я отошел подальше, а то образуется маленькое озеро и в нем разведется много комаров, и мне пришлось погрузить мешок на Тарапула и отвезти его подальше, и там действительно образовалось небольшое озеро и расплодилось так много комаров, что я подумал, что лучше было бы, если бы шторм продолжался не шесть дней, а двенадцать, и тогда все было бы наоборот, и озеро получилось бы большое, а комаров в нем было бы мало, потому что в больших озерах комары не водятся.
Потом я сушил мешок у костра, а это было трудно, потому что надо было переворачивать его, подтаскивать сухие дрова, выбрасывать с самых жарких мест чужие портянки и штаны, плакать от дыма и смотреть, чтобы на мешок не попала искра, и ото всего этого я так устал, что на третий день не заметил, как на почти сухой мешок упала искра и начала прожигаться большая дыра, а вода была далеко, и пока я бегал за ней, ребята решили, что так и весь мешок может сгореть, и вылили на него сначала целый чайник крепкого чая, а потом полкастрюли горохового пюре, и когда это не помогло, начали топтать его грязными сапогами. Это помогло. Больших дыр получилось всего три, а остальные были маленькие - два моих кулака туда входило, а один Колин - нет. Мешок был очень грязный, но стирать его было нельзя - это было все равно что стирать волейбольную сетку, сгнившую и перепутанную.
Две недели я зашивал его. Я приходил из маршрута и шил. Я шил, когда все сидели у костра и что-нибудь врали, а я завидовал им и шил. Когда все спали в теплых мешках, я просыпался от холода и шил. Когда Иван Лексаныч вставал готовить завтрак, я тоже вставал и шил. Когда все просыпались, я шил, когда все умывались, я шил, но когда все начинали есть, я уже не мог шить. Потом мы уходили в маршрут, а вечером возвращались, и я опять шил, шил и шил.
К началу третьей недели все было готово. Мешок стал похож на абстрактную картину - синие, красные, зеленые заплатки, белые и черные нитки, сажа и гороховое пюре, следы от сапог, большие - от Колиных, маленькие - от Женькиных.
Два дня я его стирал, один день выжимал, десять дней ждал солнышка - на костре сушить я уже немного побаивался. К концу второго месяца я спал в зашитом, чистом и сухом мешке. Я был счастлив.