Чудаки украшают землю

Ох уж эти мне рассказы у костра! Трудно, наверно, глядя на огонь, оставаться скрытным, себе на уме. Рассказывают все - Иван Лексаныч, Коля, даже Женька, хотя этому-то о чем рассказывать? Разве что переврать по-своему то, что услышал от других... Но какая разница между враньем и творчеством? Ведь врать - это выдумывать то, чего не было. Под такое же определение подходит и творчество.

Чтобы стать писателем, геологу не нужно никаких талантов. Достаточно окунуться в творческую атмосферу у костра, имея при себе репортерский магнитофон, и в нужный момент нажать нужную кнопку, а потом в городе отдать машинистке перепечатать текст прямо с пленки. Повторы, слабые места уберет редактор, ошибки поправит корректор, а то, что исправить не удастся, сойдет за речевую характеристику героев. Остается только проставить имя автора. Свое, конечно.

Правда, эпизоды надо как-то скомпоновать. Однако и здесь можно обойтись без талантов - разработать алгоритм, можно даже из стандартных приемов, и механически им пользоваться.

Есть один такой прием - рассказ в рассказе. Особенно часто употребляли его, даже лучше сказать, злоупотребляли им авторы "Тысячи и одной ночи". Рассказывает Шахразада про купца. Путешествовал он, путешествовал и где-то между Тимбукту и Одессой встретил дервиша. И поведал ему дервиш свою историю. Как странствовал он, странствовал и вдруг на полпути между Северным и Южным полюсом повстречал джинна. Тот, естественно, тоже начинает рассказывать, и все запутывается окончательно. "...Пошел он дальше, плача горькими слезами..." А кто, собственно, пошел - джинн, дервиш или купец?

Нет уж, имел я в виду такие приемы, уж лучше я открытым текстом провозглашу авторскую декларацию: поверьте, сумел бы я пришить к сюжету любой кусок, хотя бы белыми нитками, но зачем?

Если какой-то эпизод выбивается из сюжетной линии, знайте - это из рассказов у костра. А его внутреннюю, глубинную связь с духом и смыслом произведения попробуйте установить сами. Сейчас в моде, когда читателя заставляют поломать голову. Авось и придумает что-нибудь такое, на что оказался неспособным автор.

Итак, рассказ первый.

Он невысок, худощав. Держится слишком прямо, ходит как заведенная кукла, а если вдруг побежит, что случается, впрочем, крайне редко, почему-то сразу вспоминается странная грация новорожденного теленка, не научившегося еще управлять каждой ногой по отдельности, чего уж говорить о координации.

Волосы какого-то нейтрального цвета, прическа "ежик", большой рот, впалые щеки, а в общем весь он обыкновенный, без особых примет. Вот только взгляд. Жесткий, неудобный для собеседника. Негасимый огонь в глазах убедит в его железной несгибаемости и заронит в душу смутное беспокойство. Наверно, причина - сложный дефект зрения, астигматизм, но вряд ли дело только в этом.

Единственный сын сельской учительницы из украинской глубинки, он вырос книжным мальчиком.

О нем ходят легенды. Еще в студенческие годы, когда университет осчастливила своим посещением красивейшая женщина мира шахиня Сорейя, кажется, с мужем, а может и нет, всех деталей этого визита сейчас уже никто не помнит, единственным человеком в библиотеке, оставшимся на своем месте, был он.

В бытность молодым специалистом он выступил на представительном совещании после заключительного слова академика Петрова и раскатал его по бревнышку.

— Хватит вам ныть. Жаловаться на снабжение каждый дурак сумеет. Откройте учебник полевой геологии, там все сказано. Чтобы сделать любую одежду непромокаемой, понимаете, любую, там написано без всяких оговорок, значит, хоть из марли, надо пропитать ее водоотталкивающим составом. Остается только выбрать рецепт. Хотя бы такой - глицерин, столярный клей, сода, хозяйственное мыло... Не лезь ты со своими плоскими шутками, сахару не надо. Пропорции указаны, технология тоже... Что? А, опять типичный образчик того, что ты считаешь юмором? Не беспокойся, не приклеятся. Рецепт проверенный, еще современники Мушкетова и Обручева им пользовались, тогда не было ни полиэтилена, ни плащей "болонья", ни даже наших так называемых "штормовых костюмов". Хватит мокнуть! Я хочу лет до пятидесяти, по крайней мере, поездить в поле, а не как вы, жизнерадостные ревматики, только о солнышке и песочке мечтаете. Хихикаете, не верите? Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Завтра же приду в пропитанном костюме, можете проверить.

И он с достоинством закончил монолог, не ожидая ответа. Монологи вообще не нуждаются в ответе, так как произносятся сверху вниз. А разве можно услышать снизу что-нибудь, кроме глупостей о приклеенных штанах?

На следующий день он действительно пришел на работу в костюме, пропитанном составом безупречного литературного происхождения. Как он ухитрился сделать из зеленой геологической униформы что-то вроде камуфлированного маскхалата, было уму непостижимо. Во всяком случае, современники Мушкетова и Обручева на такой результат явно не рассчитывали. Но он был доволен. Вода из графина, вылитая в полу костюма, на глазах многочисленных свидетелей держалась, не просачиваясь до тех пор, пока, сочтя эффект достигнутым, он не выливал ее на пол. Последние капельки сбегали по материи веселее ртутных шариков.

Неприятности начались в поле. Чего только ни приклеивалось к брюкам и куртке! Листочки, веточки, гнилушки от пня, на котором сидел, береста от ствола, нечаянно задетого плечом, комары, жучки, паучки, кусочки породы, вата, косточки от рыбы и даже чайная ложечка. Как он не перестрелял безжалостных юмористов, известно одному господу. Но он был настолько принципиальным, что на прямой вопрос, промокает ли куртка, ответил:

— В общем, конечно... есть немного.

С этой его фанатичной честностью нам приходилось сталкиваться еще не раз. В нескольких маршрутах мы в пух и прах разошлись в выводах о геологическом строении района. Как он был уверен в своей правоте! Издевался над нами, поучал, высмеивал, тыкал носом, короче, отрезал себе все пути к отступлению. Расставались угрюмо, почти враждебно.

— Но ты все-таки посмотри обнажение у непропуска. Там же все ясно...

— А мне и без него все ясно.

— И все-таки...

— Ладно, ладно, только в порядке личного одолжения.

Мы попали на то обнажение через несколько дней после него. На самом видном месте стояла тренога из длинных жердей. Вверх дном подвешена пустая консервная банка, в ней записка: "Был, смотрел, стучал. Действительно, дал маху".

Его неприспособленность к полевой жизни, да и к жизни вообще, была ни с чем не сравнима. В самый комариный сезон он мог поставить палатку в тихом уголке, укрытом от ветра, а когда начинались осенние шторма - на песке пляжа у самой прибойки.

Как выразительно хвалился он своими рыбацкими удачами!

— Поймать во-от такую рыбину для меня ничего не стоит. Двести ударов молотком - и она моя!

И это во время нереста, когда реки черны от рыбы, и она чуть ли не сама на сковороду выпрыгивает.

Руки у него были постоянно избиты - вместо образца он чаще попадал по пальцам. Под глазами обгоняли друг друга детские ячмени. И горел он, и тонул, и падал, и снова лез, лез и лез.

Однажды наткнулся на медведя в петле. Кто поставил петлю, когда, чем зацепился мишка - головой, лапой, хвостом, крепко ли сидит, - его, страстного фотографа, мало заботило. Почти перед самым носом у зверя разложил он на траве всю свою фототехнику. Отснял одну катушку, достал из рюкзака черный зарядный мешок и спокойно принялся манипулировать с пленкой. Такой наглости медведь уже не смог вынести. Собрав все силы, он сделал самый отчаянный рывок. Проржавевший трос лопнул, и огромная туша устремилась на любителя экзотических кадров, круша по пути деревья и телеобъективы.

— Тогда я сделал элегантный тореадорский шаг в сторону. - Подумать только, это говорил человек, который лужу не умел перепрыгнуть! - Я почуял даже, как у него изо рта пахнет. Но он слишком яростно бросался на меня, не смог погасить инерцию и развернуться. - Да не собирался мишка разворачиваться! Он так обезумел от боли и негодования, что ничего не видел перед собой. Через пару секунд обрывок троса, запас нерастраченной злобы и несбывшиеся надежды на очередные остросюжетные 36 кадров были далеко-далеко.

И ведь не врал же, как бы это ни было невероятно, разве что в эмоциональных оттенках, обработке, антураже.

Скромным его нельзя было назвать ни с какими оговорками. Его тщеславие было таким неприкрытым, непосредственным, искренним, даже хочется сказать - милым. В любом разговоре, особенно в автобусе, магазине, где всегда много народу, да если еще поблизости обнаруживались хорошенькие девочки, он мог ни к селу ни к городу начать вспоминать:

— Это было после того как я убил своего восьмого медведя. Хотя нет, пожалуй, за два дня перед четырнадцатым медведем.

Критерии сравнения у него были самыми неожиданными.

— Вкусный, как тот баран, которого я ел на хребте Петра Великого.

Вечно самоуглубленный, занятый размышлениями над глобальными вопросами, он, как и полагается всякому нормальному одержимому, был страшно рассеянным.

— Перебазировались мы за перевал, развьючились, устраиваемся на Новом месте, и вдруг я вспомнил - часы оставил! Так отчетливо в памяти стоит - снял с руки, положил на бугорок, еще подумал - не наступили бы... Пошел руки мыть. Ну, пропал сегодняшний маршрут! Как же я без часов? Надо идти на старый лагерь. Делать нечего, пошел. Вот бугорок, все точно так, до последней травинки, как в памяти. А часов... нет. Взять их некому, людей здесь сто лет не было. Должны быть часы! И тут в голову пришла гениальная идея! Я лег, прижался ухом к земле. Тикают. Ага, здесь, думаю... Шарю. Это же надо! Нет часов. Отошел на два шага, лег. Тикают вроде сильнее. Значит, в верном направлении ищу. Отошел еще шагов на десять, слушаю. Тикают. И тогда зашевелилось страшное подозрение. Посмотрел, а часы - на руке!