Впервые я увидел Златовратского в Москве на 25-летнем его юбилее, на который собрался весь цвет тогдашней интеллигенции. Колонный зал ресторана «Эрмитаж» и прилегающие комнаты были переполнены публикой. Было много носителей известных и славных имен из литературного мира, ученых, общественных деятелей, как московских, так и приехавших из Петербурга и из провинции, чтобы приветствовать этого прославленного «мужицкого поэта», как его называли, с искренним увлечением возводившего иногда заурядного деревенского человека чуть не в герои богатырского значения, одного из самых популярных писателей-народников, бытовика и мечтателя, действительного героя восьмидесятых годов, верившего в народные силы.

Характерно и ярко прозвучали слова привета от целой армии народных учителей и учительниц — этих незаметных, но значительных деревенских работников. Они говорили, как не раз казалось им, что грозная власть тьмы победит их, раздавит и уничтожит и от их упорной работы не останется даже следа. Не раз в их душе поднимались мучительные вопросы: нужны ли они здесь, в деревне, нужны ли их жертвы, их любовь, их больные, тревожные думы? Нужны ли лучшие мечты их юности, их лучшие надежды и верования?

— Но перед вашей глубокой верой в лучшие стороны русского народа, — говорили они Златовратскому, — стихали сомнения наши и бессильно опустившиеся руки крепче держали светоч знания!

Многочисленные ораторы, приветствуя юбиляра и характеризуя его эпоху, невольно взвинчивали и поджигали один другого, и речи все смелее и свободнее раздавались почти до утра, захватывая внимание и сердца слушателей. Но обо всем этом, за невозможностью напечатать правдивый отчет, в газетах было скромно сообщено на другой день только то, что «дружеская беседа собравшихся затянулась далеко за полночь». Фраза эта с той поры стала крылатой и вошла в обиход, когда по цензурным условиям нельзя было печатать о том, что действительно говорилось и делалось в каком-либо общественном собрании. Так и понимать все стали: если напечатано в газетах, что «дружеская беседа затянулась далеко за полночь», это значило, что говорилось много такого, о чем напечатать немыслимо без риска отсидки или высылки, и ни у кого из редакторов не было охоты в таких случаях «стоять за правду». Недаром кто-то из тогдашних остряков сочинил стишки, где говорилось:

Впоследствии, когда с Златовратским я был уже знаком и мы стали более или менее близки, бывая друг у друга, он, говоря однажды об обязанностях человека, так определял служение народу:

— Ничего не жалеть для его блага — ни жизни, ни благополучия. Руби сук, на котором сидишь.

Я начал встречаться с ним в конце девяностых годов в тихомировском кружке при журнале «Детское чтение» и в другом редакционном кружке — «Вестника воспитания», где Николай Николаевич писал критические статьи о новых журналах и книгах.

Его писательская слава была в это время уже «по ту сторону» жизни, а по «эту» сторону оставалась библиографическая работа, даже без подписи когда-то славного имени под напечатанными заметками и статьями. Одним из первых отзывов в печати о моих рассказах из быта крестьянских переселенцев в Сибирь, об ужасающих условиях в их длительном пути был отзыв Златовратского, которым он доставил мне, начинающему тогда писателю, огромную радость. В дальнейшем, уже значительно — позднее, когда мы познакомились, он стал бывать на наших литературных «Средах», и я бывал у него на субботних вечеринках в обществе преимущественно писателей из народа и писателей о народе. К таким писателям Н. Н. относился всегда с особым вниманием и интересом.

Именно у него я и познакомился с целым рядом интересных людей, с писателями старыми и молодыми, выходцами действительно из народных масс. Это не были громкие имена, это были труженики литературы и скорее неудачники, но многих из них назвать бесталанными никак нельзя. Они впоследствии образовали свой литературный кружок, которому дали название «Суриковского» — в память поэта Сурикова Ивана Захаровича, выходца из крестьянских низов и, в силу нужды, торговца углем и старым железом, написавшего знаменательные строки:

Некоторых писателей из народа, уже печатавших свои работы по большим журналам, встречал я у Златовратского, — как молодого Гаврилова Федора Тимофеевича, как Николая Артемьевича Лазарева, писавшего под псевдонимом «Н. Темный», — но со многими познакомился позже, когда они очень ласково приглашали меня на свои литературные собрания, то малые, то весьма расширенные. На этих собраниях «Суриковского кружка» почти всегда присутствовал Златовратский. Люди эти, за немногими исключениями, мало были замечены при жизни, но они представляли группу, достойную какого-то внимания, хотя бы и запоздалого.

Старик Златовратский любил приютить у себя талантливую молодежь из народа, из рабочих. Те двое, о которых я уже сказал, Гаврилов и Лазарев, были обязаны ему как своим развитием, так и в дальнейшем своим участием в литературных изданиях. Гаврилов еще подростком начал работу в железнодорожных мастерских, потом перешел на службу в губернскую земскую управу; начал сотрудничать в «Детском чтении», где Соловьев-Несмелов, личный друг Сурикова и автор единственной его полной биографии, с обычной любовью давал ему возможность зарабатывать кое-что литературным трудом. Здесь, на редакционных собраниях, я встречался с Гавриловым и много раз слушал его простые, искренние стихи:

Так писал он незадолго до смерти. Умер он в тридцатипятилетнем возрасте. Другой из молодых, Лазарев (Н. Темный), был тоже рабочим; его способности касались не только литературы, которую он чтил и любил, но проявлялись еще и в изобретениях по механике, в делах городского трамвая, где он служил монтером. Рассказы его были изданы в свое время «Посредником» и «Донской речью», но многие были уничтожены цензурой за вредное направление. Умер он тоже сравнительно молодым.

По поводу его смерти Златовратский говорил мне:

— Не могу без умиления вспомнить, как он, бывало, лет двадцать тому назад, после шестнадцатичасового труда в мастерской, чуть не ежедневно прибегал ко мне вечером, чтобы кое-что узнать по арифметике, а там и по литературе, прочесть наскоро набросанные им свои стишки, заметки, отвести душу в общей беседе, просиживая нередко до глубокой ночи, хотя ему надо было вставать по гудку уже к пяти часам утра. Да и это ли только вспоминается, когда образцы подобных тружеников с их стремлениями к свету и правде встают передо мной. Придет время, и память об этих пионерах трудовой народной массы будет восстановлена во всей ее полноте.

В начале девятисотых годов наш литературный кружок «Среда» пользовался довольно широкой известностью и влиянием благодаря тому, что в него входили почти все крупные писатели из тогдашних молодых, начиная с Горького и кончая писателями старших поколений, как Златовратский, Мамин-Сибиряк, Чехов… Когда общество типографов стало собирать средства на устройство инвалидного дома имени друкаря Ивана Федорова для тружеников печатного дела, пострадавших на работе, или больных, старых и слабых, то обратились к «Среде» и лично ко мне, как представителю «Среды», с просьбой помочь им составить сборник в пользу этого дела. В качестве ответственного редактора я в свою очередь обратился к товарищам с просьбой дать рукописи. С такой же просьбой обратился я и к нашим старшим. Первым из всех откликнулся на это Златовратский.