Он положил передо мной такую же куртку серо-желтую и штаны, какие я видел на рабочих, и спросил, глядя на мои высокие сапоги:

— Не промокают? А то и сапоги могу дать.

Я стал было одеваться, но сторож остановил меня:

— Не так. Нужно все с себя снять, до самой рубашки, а потом уж надевать куртку. Жарко там будет.

Я послушался и снял пиджак.

— А это вот вам ремень; затянитесь потуже. А это — фонарик за пояс. Потом рукавицы наденьте, да сейчас картуз по голове подберу.

Одетый, наконец, в заводской «мундир», как выражался сторож, я взглянул на себя в зеркало.

Толстый и нескладный картуз из солдатского сукна с тяжелым двойным дном, огромные желтые рукавицы из грубой кожи, помятая рубаха в рыжих пятнах, точно от ржавчины, серые штаны, заправленные в голенища, и черный фонарик за поясом делали меня почти неузнаваемым для самого себя. Взглянув на меня, даже сторож, улыбаясь, сказал:

— Вот теперь по-нашему. Теперь можно и в шахту. А то настоящая одежда там разве выдержит?

В контору вошел молодой человек — смотритель, поздоровался со мной и, видя, что я уже в «мундире», быстро переоделся в такую же куртку. Мы зажгли фонари за поясом, надели рукавицы и вышли во двор. Если я продрог в пиджаке и пальто, то в бумажной куртке мне было уже вовсе холодно. Но идти пришлось недалеко.

Провожатый ввел меня в какое-то крытое помещение, стоявшее среди двора, затем мы спустились ниже по широкой небольшой лестнице. Здесь было уже темновато: только через стеклянную дверь проникал сюда дневной слабый свет, мешаясь со светом наших двух фонарей.

— Теперь спускайтесь за мной, — сказал спутник. — Держитесь крепко руками да берегите голову.

У наших ног чернело квадратное отверстие, приблизительно в метр… В стену около этой ямы были вделаны две или три скобы, чтобы за них ухватиться до начала спуска.

Провожатый ловко взялся руками за первую скобу и спустил в яму ноги, потом перехватился за нижнюю скобу и скрылся. Подражая ему, я сделал то же самое.

Ноги мои уперлись во что-то твердое, это была ступенька, или, вернее, перекладина лестницы. Сначала я оказался по пояс в яме, а затем, переступив следующий порог, скрылся, как и мой провожатый, от последнего дневного света в сырой темной яме, где было холодно, грязно и тесно. Перебирая мало-помалу перекладины лестницы руками и ногами, мы задом спускались куда-то вниз и вскоре остановились на площадке.

— Осторожней! — услышал я во тьме знакомый голос. — Беритесь опять за скобку и — вниз!

Осветив площадку фонарем, я увидел ниже точно такое же отверстие, такие же скобки в стене и снова погрузился в черную яму, сначала по пояс, затем и с головой.

Через каждые три-четыре минуты встречались подобные площадки и скобки. Куда я спускался и долго ли нужно было спускаться, я не имел никакого представления. Лестницы, по которым мы слезали или, вернее, пятились вниз, — самые обыкновенные, всем известные: так называемые стремянки с узкими перекладинами. Лестницы были не длинные, ступеней тридцать — сорок, а затем площадка с новой ямой и с новой лестницей. Все перекладины были сырые, на многих комками прилипла мокрая грязь. Пролезать в отверстие иногда бывало довольно трудно, чтоб не задеть спиной или головой деревянные срубы, покрытые, как и ступеньки, влагой, грязью и плесенью.

Чем дальше мы спускались, тем становилось все теплее, и в то же время пронизывал холодок промоченную спину и колени. Нигде не слышалось ни голоса, ни звука, кроме шарканья наших ног; нигде не видно было ни света, ни простора, только сверкала от фонаря перед глазами мокрая ступенька, за которую хватался я руками, начинавшими уставать, — все остальное и ниже и выше было во мраке. Откуда-то капала вода на спину и на лицо, откуда-то продувало ветром. С непривычки я начал делать на площадках краткие передышки. Проходили минуты за минутами, за лестницей следовала лестница, и казалось, не будет конца этому спуску, а между тем у меня дрожали уже руки и ноги, пот градом катился по щекам, а спина и колени были в жидкой грязи, и кожаные рукавицы промокли насквозь.

— Далеко еще? — спросил я, наконец, спутника.

Тот ответил откуда-то снизу глухим, далеким голосом:

— Еще лестниц пять осталось.

Продолжая спускаться среди мрака и неясного, неопределенного шума, точно вокруг нас или над нами бежала масса воды, я очутился, наконец, на твердой земле.

Не вспомню, сейчас ли начался отсюда коридор, или мы куда-то переходили. Помню только, стоял я среди мутной лужи, так что ступней моих не было видно, и с любопытством озирался кругом. Помню, что это был узкий и низкий коридор, где стоять нужно было немного согнувшись и где едва-едва возможно разойтись со встречным человеком, катившим тачку. Стены мрачного коридора, а также и потолок были высечены в сплошной каменной глыбе. Это и были шахты.

Освещая дорогу фонарями, которые уже вынули из-за пояса и держали в руках, мы двинулись дальше. Местами я шел лишь немного нагнув голову, чтоб не удариться о бревна, подведенные под потолок, но чаще приходилось идти с согнутой спиной и почти все время по лужам, вода булькала и брызгала под ногами. По коридору навстречу нам то и дело проходили рабочие с узкими небольшими тачками, наполненными кусками руды. Здесь, на глубине двухсот метров, ежедневно работало пятьсот человек, безвыходно по восьми часов в сутки, из-за одного только хлеба насущного. Нередко вдали показывался огонек и быстро приближался к нам: раздавался окрик, и мы прижимались к стене, чтоб пропустить рабочего с тачкой.

Покорно шел я за своим вожатым. Иногда, перестав уже стесняться сырости, садился на мокрое бревно, если оно попадалось нам по пути, и давал немного отдыха спине, а затем опять, сильно сгорбившись, продолжал путь.

Не знаю, сколько времени бродили мы так по коридорам. Встречалось иногда большое и широкое углубление в стене, похожее на пещеру, где добывают руду, взрывая тору динамитом или рубя топорами; обломки эти подбирают лопатами, ссыпают в тачки и увозят на «рудничный двор», где добыча извлекается из недр подъемной машиной. Добывается здесь медный колчедан, малахит, бурый железняк с содержанием меди, тальковые глины, оруднелые сланцы, медное индиго, шлаковатая медная руда, магнитный железняк.

Мы были уже довольно глубоко под землей. Не помню, в каком именно месте я был удивлен шумом и спросил, глядя наверх, где что-то шумело и как будто катилось:

— Выше нас тоже работают?

— Нет, это речка Рудника протекает над нами.

Шахта, где мы находились, носит название Авроринской; она ниже поверхности земли на 200 метров, но нам предстояло спуститься еще глубже, в Северную шахту, глубина которой 240 метров.

Только возвратясь домой и найдя таблицу сравнительных величин мировых архитектурных сооружений того времени, я понял, на какой значительной глубине я находился тогда. Московская колокольня Ивана Великого имеет около 80 метров; Петропавловский шпиц в Ленинграде — 138 метров; высочайшая египетская пирамида Хеопса — 137 метров; и только парижская башня Эйфеля возвышается на 300 метров, но там, не говоря уже о подъемных машинах, твердые удобные ступени, а здесь приходилось взбираться по деревянным кровельным лестницам, осклизлым и грязным, цепляясь руками за мокрые перекладины.

Когда усталый, с разболевшейся спиной, весь промокший и грязный, я сел на мокрое бревно в Авроринской шахте и, поставив себе на колени фонарик, стал записывать свои впечатления, руки мои отказывались работать, и я успел записать всего лишь несколько строк. Передо мной тем временем открылась новая картина. Откуда-то сверху на громадной толстой цепи опустилась железная бадья величиной с огромную бочку, а от земли отделилась другая, точно такая же огромная бадья, до краев наполненная рудой, и, гремя цепями, тяжело поползла вверх и скрылась во мраке. Между тем рабочие всё подвозили тачки, ссыпали руду в порожнюю бадью, и, когда наполнили ее, она точно так же со скрипом и грохотом тяжело поползла кверху, а на ее место спустилась новая — порожняя.