— Как мне тяжело, товарищ Грива, с вами службу нести… Если б вы только знали…

— Но почему, товарищ начальник? — окончательно растерялся Гордей. — Ми же всю ночь глаз не смыкали, так караулили, и… шпиона не пропустили, а вы…

— Это хорошо, что на вашем участке не было нарушения границы. Но ведь… вы за всю ночь ничего на границе не заметили?

— Нет.

— Вот видите, Грива. — Начальник встал, надел фуражку, подошел к карте, где было показано все пространство вокруг заставы в уменьшенном виде, произнес: — Запомните, Грива, что граница не знает покоя. Она всегда в тревоге… все вокруг нас, как бы вам образно выразить, живет: один зверок подкарауливает другого зверька, хищник выслеживает себе пропитание, полошится птица…

— Так… это же пустяки, товарищ начальник. Вот если бы шпион, нарушитель границы…

— Самый осторожный, хитрейший шпион не знает, кто встретится на его пути: пограничник в секрете или сонный заяц, или пугливая птица…

— В ту ночь один заяц таки напоролся на наш секрет, — вспомнил Грива. — И сорока в зарослях почему–то стрекотала…

Начальник просиял. Он подошел к Гриве впритык и уже без укора в голосе по–отцовски спросил:

— А вы не прислушивались, может, того зайца кто–то испугал? А кто всполошил сороку?

— Об этом не знаю, товарищ начальник, — виновато признался Грива, — но с сегодняшнего дня все буду примечать.

— Примечайте: и кто зайца ночью поднял, и от кого он удирает, и от чего сорока бывает неспокойна. Все фиксируйте в своей памяти. Это пригодится.

И вот Грива уже на холме.

Лег. Замаскировался травой. Прислушивается. Примечает. Перед ним личная книжечка записи наблюдения, на руке часы с зеленоватыми числами, светящимися в темноте. На другой руке компас. Конечно, рядом винтовка, перед глазами бинокль, на боку две гранаты, патронташ. Дозорный направляет свой взгляд через бинокль на усадьбу пана Злочека. В кругленьких, чуть–чуть синеватых стеклышках весь вид противоположного берега речки Збруч. Он весьма красочный, как на цветной почтовой открытке: белым цветут яблони, розово–голубым — кусты сирени, яростно зеленеют огороды.

Ворота двора пана Злочека закрыты. Во дворе пусто. Только на панской ниве, просторно протянувшейся аж до речки, за плугами, культиваторами и боронами гнутся наймиты. Они босые, в дырявых соломенных шляпах, в грязных, аж почерневших полотняных сорочках и штанах.

— Ага. Вот и сам… — замечает Грива пана Злочека.

Пан Злочек едет на сытом гнедом коне. Начищенные стремена блестят, гадюкой свисает арапник. На голове у пана шляпа, утыканная перьями. Лицо четко нельзя рассмотреть. Но усы — словно одолженные у самого Пилсудского: метелками торчат с обеих сторон морды. На нем серый пиджак з четырьмя карманами, галифе, сапоги с высокими голенищами. Пан Злочек очень напоминает переодетого белогвардейского офицера, недобитого буденовцами в двадцатом году. Сейчас он вона как чванится перед наймитами. Они снимают дырявые шляпы, низко–низко кланяются, приветствуют пана… A Гриве противно. Но он должен смотреть. Служба такая.

Наконец пан Злочек исчезает в своем поместье. И Грива поворачивает бинокль, ведет его вдоль границы. Он смотрит на родную землю. Правда, ему и невооруженным глазом хорошо видно приграничную полосу. Но младшему командиру хочется посмотреть, какой вид имеет родная земля в прозрачных стеклах прибора. Так ли хороша, как на почтовой открытке? Где там! — лучше.

Хоть перед Гордеем Гривой только начало, только край Отчизны, но он уверен, что его Отчизна именно такая, как он видит с дозорного поста. Вон в саду, что украсился ароматным цветением, девчата работают на прополке и поют «Ой на лугу калина стояла». На поле деловито урчит трактор. Щедро пригревает солнце.

В такую пору несказанно хочется задремать. Но ведь Грива на посту!

«Граница не знает покоя, — повторяет Гордей слова начальника заставы. — Не знает…»

И тут его слуха касается какой–то подозрительный шорох на террасах выемки. Ого! Кто же это отважился среди белого дня пробираться через границу?

Словно рукой сняло дрему. Грива затаил дыхание. Слышит: по известковым террасам камушек покатился — стук–стук–стук…

«Это он ночью перешел границу, — лихорадочно думает Гордей, — притаился среди камней, отдохнул, осмотрелся и теперь хочет шмыгнуть в лесок, а оттуда на станцию… Э нет! Не выйдет!»

Грива положил бинокль на траву, отстегнул гранату и, прижав винтовку к плечу, неслышно подполз к самому гребню холма.

Склон не такой уж и крутой. По ступенчатой террасе натренированному лазутчику нетрудно взобраться на холм. Но кто лезет, из–за травы не видно. Он припадает к земле. Выжидает. А камешек снова: стук–стук–стук, гуп!

«Лезь–лезь», — подбадривает себя Грива.

И вот — что он видит?

Метрах в двух ниже Гривы ползет… большущий уж. Семечковыми глазами он смотрит на дозорного, а дозорный на него.

— Ах ты, серый лазутчик! — рассердился Грива и кинул камень.

Уж махнул хвостом и юркнул вниз.

— Слушай, Алеша, почему это у тебя такая смешная фамилия — Заграйко?

Скучно лежать молча в «секрете». Хочется хотя бы тихо поговорить. Алеша поворачивается к Гриве лицом и охотно отвечает:

— У нас на Полесье еще не такие встречаются. Вот, например, Печихвост, Жниборода, Ракобовт, Жабокрук. Ну да что фамилия, был бы человек человеком. Вот мы гордимся Заграйками. Мой дед и отец — сельские музыканты. Дед играл на лире, а отец до сих пор играет на скрипке. Может, за это и назвали нас Заграйками. Хорошо, что не Ракобовтами…

И разом прыснули в рукав.

Заграйко наблюдает слева и сзади. Грива — справа и впереди. Пес Жар вытянулся между ними.

Глубокая ночь. Терен закрыл над «секретом» звезды. Уже упала на травы роса. Но холода пограничники не ощущают. На них фуфайки, под ними простелен брезентовый плащ. Впереди, как щербатая коса, блестит Збруч. Невдалеке темной громадой застыла старая липа. Сколько ей лет никто из старожилов не знает. Днем липа еще сяк–так похожа на дерево. Ночью же она становится страшной, призрачной. Словно искалеченные руки, торчат обрубленные ветки. Выколотыми глазами чернеют дупла.

Старожилы рассказывают про липу интересную легенду.

Когда–то, когда шел Семен Михайлович Буденный со своей конницей бить панов–шляхтичей, он приказал возле этой липы оборудовать командный пункт. Копали бойцы блиндаж и выкопали что–то очень тщательно завернутое в воловью шкурку. Размотали находку и ахнули. Там лежали старательно смазанные несоленым салом островерхий шлем, кольчуга и обоюдоострый меч. Подали бойцы тот меч Буденному. Командарм присмотрелся к нему, читает:

«Без надобности не вынимай, а без славы не прячь».

«Очень своевременная находка, — сказал Буденный. — Так будем же верны заповеди наших предков».

И кинулись буденовцы на панов–шляхтичей.

А когда возвращались из дальнего похода, то снова закопали этот меч под старой липой. Знали пограничники про этот меч. Но помнили заповедь:

«Без надобности не вынимай!»

Ходила среди людей еще одна легенда о старой липе, только шутливая.

Говорили, что в дупле жила злющая подслеповатая сова и комар–кровопивец. Когда комар, бывало, голодал, то напевал такую песенку:

Полетел бы я до пана,

Но у пана кровь пагана.

У парней же только жилы,

Что у пана заслужили…

А уж когда комару удавалось насосаться крови, тогда от насмехался над совой:

Облетал за Збручем нивы,

Кровь сосал, как пан противный.

Слышал, липа засыхает,

А в дупле сова сдыхает.

Не стерпела сова такой обиды и придралась к комару.

— Скажи мне, — ехидно спрашивает, — почему ты всегда летаешь ночью, а днем и носа своего не показываешь на солнце?

— Потому что я, совушка, очень толстый. Боюсь, как бы не растаять на жаре.

— Уха–ха, — насмехается сова.