— Вот потому и пригласил я тебя, что ты баклуши бьешь, а надо дело делать. Ну, как, не простыл после вчерашней холодной ванны?..

— У меня же тело как у моржа, товарищ капитан, холодной воды не боится.

— Ну, а укусил-то он тебя очень глубоко? — спросил Чеботарев, поглядев на перевязанную руку Власова.

— Чепуха, заживет. Небольшой надкус сделал. Другую неприятность терпеть приходится, — печально поведал Власов и, достав из кармана бумажник, показал расклеившийся партбилет с чернильными и водяными потеками.

— Придется в политотдел обращаться, чтобы заменили. Испорчен документ по уважительной причине.

— Заменят, — успокаивающе заметил я и пообещал выдать Власову справку в том, что действительно причина порчи партдокумента была уважительной.

— Да вот еще фотокарточку своей жены испортил, ну эту-то без всяких справок, напишу — заменит.

Власов бережно положил на столик перед нами размокшую фотографию, с которой улыбалось правильное приятное лицо большеглазой девушки.

— Только, только за три месяца до войны женился в Мурманске. А сейчас она оттуда с матерью в Вологду эвакуировалась. Пожить с ней по-настоящему не успел…

— Работать тебе, товарищ Власов, придется вместе с Афиногеновой. Она направлена к нам, как опытный снайпер; о тебе у нас слава, как о лучшем стрелке; отберите в роте человек десять лучших, я их освобожу пока от всякой другой службы, кроме боевого охранения. Где, как не в боевом охранении, практиковаться снайперу… И занимайтесь. Учтите: в условиях длительной обороны, — а к этому, как надо полагать, Карельский фронт имеет склонность, — подготовка настоящих снайперов — великое дело, — напутствовал их Чеботарев, — потом когда понадобятся напарники для снайперов, я их выделаю сам…

Среди бойцов Власов был известен как неунывающий весельчак-прибауточник и храбрый, неустрашимый солдат. С Аней Афиногеновой он сошелся характером и по-деловому, по-товарищески подружился, Аня учила свою группу стрелять метко, без промаха, а Власов учил их маскироваться, подкрадываться к врагу и уничтожать его. Власов умел ободрить робеющего с непривычки новичка.

— Подумаешь, есть от чего рукам трястись, — говорил он, — двум смертям не бывать, одной не миновать. Да и чего тут вообще бояться. Против нас какой-то вшиво-голодянский полк из штурмовиков…

Однажды, во время такой беседы вблизи окопчика, где Власов лежал с двумя своими учениками, разорвался тяжелый снаряд. Столб огня и дыма, визг осколков, посыпалась земля. Новички, тесно прижавшись друг к другу, побледнев, вопрошали: «Ну, как? Живы ли?»

Рассеялся дым. Власов спокойно свернул цыгарку, затем другую и, улыбаясь, подал бойцам:

— Вот вам для успокоения нервов. Самим-то полчаса, наверное, не свернуть будет? Эх, вы, трясогузки!

Потом, показывая на воронку, вырытую снарядом, небрежно заявил:

— Это разве снаряд. Чепуха. Всю воронку можно шинелью накрыть. А вот помню, в шестнадцатом году в Архангельске пороховой погреб разорвало. Вот хлопнуло, так хлопнуло! Рядом пекарня стояла, ну, ее как не бывало. Один каравай так швырнуло, что до Пустозерска, верст восемьсот катился… Вот это был взрывчик!..

Иногда снайперы по целым суткам выслеживали врага. Кто-нибудь начинал тревожно вздыхать:

— Сухарики и те на исходе. Супцу бы горяченького теперь котелочек…

Власов немедленно откликался:

— Супцу-то что, достать не долго. Полежим вот тут, попостимся маленечко и суп будет; какой вам — перловый или с капустой погуще? Суп — чепуха. В Сванетии бы, ребята, побывать нам, вот где сытая жизнь! Разве вы не знаете? Это на родине у снайпера Аркашки Михашвили. Далеко, далеко за Кавказскими горами есть страна — Сванетия. Ну, и житуха там! Коровы там сами в реки доятся. Молоко между гор течет, Берега кисельные, горы сахарные. А в молочных реках рыба плавает в жареном виде и вилка в хребте у каждой, доставай и ешь. С сахарных гор сладкое вино ручьями льется; хочешь пей, хочешь купайся. У нас вот на деревьях одни шишки растут, а там тебе и орехи шелушеные и яблоки моченые и баранки крученые; грушами, апельсинами телятишек кормят. Изгороди вокруг садов колбасой копченой горожены; улицы шоколадом мощены. Одно там, братцы мои, неудобство: пей, ешь сколько хочешь, а до ветру итти за сто верст надо…

— Почему, Вася?

— Смешно, право. Почему? Кто же тебе позволит на кисельных-то берегах? Не верите? Спросите вон Аркашку Михашвили, от него слышал, он тамошний, из сытой Сванетии…

Власов и Михашвили на досуге нередко друг над другом подшучивали, что не мешало их деловой дружбе. Однажды Михашвили в один день убил трех фрицев. Вечером в землянке на отдыхе он был оживлен и весел, гибко и грациозно вытанцовывал что-то под гармонь и, мотая кудлатой головой, лихо распевал:

Затем фертом в присядку прошел перед Власовым.

Бойцы смеялись. Власов погрозил Аркашке пальцем:

— Смотри, сдержи слово, достань мне ишака.

— Достану, душа любезный, достану.

— Я в долгу не останусь, медведя тебе подарю, стройного, как и ты, только пляшет лучше. У нас на Севере от медведей да от комаров отбою нет. Хорошо еще перед войной многие медведи ручными стали, на народ не бросаются. А один медведь, так вроде нищего: выходишь из дому на работу, а он на крыльце сидит — милостыню ждет. Подашь ему ломоть хлеба, он прожует и идет к следующей калитке и там левую лапу протянет, а правой крестится вместо спасибо… Ну, не то, чтобы крестится, а так на подобие этого лапой перед мордой помашет. Однажды моей бабушке в лицо плюнул — мал кусочек подала и без соли. Наш медведь не то, что ишак, не любит обмана…

Балагурство Власова было неистощимо.

Однажды в общей землянке, в присутствии полкового врача Рахили Соломоновны Хацкелевич, бойцы вспоминали о своих женах. Власов молчал и слушал. Рахиль Соломоновна спросила:

— Товарищ Власов, а ты почему не расскажешь про свою жену?

— Вам про которую? Про городскую или про деревенскую?

— Давай про деревенскую, — засмеялась Хацкелевич.

— Так вот, братцы мои. Холост я не бывал, да и женатым не живал. Раньше была у меня жонка — Софья; я ходил на корабле, а она все болела да сохла. Прихожу однажды с круглосветного, кричу «Софья! Ставь самовар!..» А она с перепугу с печи свалилась и надвое переломилась. Что делать? Сшить — не будет жить; спаять — не сможет стоять; взял я крепких мочал да так стачал, что еще жила два года и цвела, как ягода. Бывало сварит суп из двенадцати круп. Крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, а черпаешь со дна, там вода одна. Сыто жили, ни о чем не тужили. А перед войной-то поматросил, поматросил да так и бросил. Не то, чтобы бросил, а овдовел. С похорон шел, другую подглядел. Женился, а в загс сходить не успел…

— Какова же эта? — сдерживаясь от смеха, спросила Хацкелевич.

— Про эту много не скажу: умеет пить, есть, одеваться да над мужем издеваться, и слава богу…

— Ну и Власов! Всегда что-нибудь отчебучит! — смеялись его товарищи.

В свободные часы у меня в землянке нередко собирались товарищи и вели непринужденные разговоры на самые различные темы.

Однажды, наговорившись обо всем понемногу, незаметно и неожиданно для себя завели мы разговор о том, кто что пережил самое страшное.

Один из командиров сказал:

— Самое страшное я пережил в Кишиневе во время землетрясения. Представляете: земля под ногами ходит, в стенах трещины образуются. Звенят стекла, штукатурка сыплется, куры кудахчут, собаки воют… Чего доброго земля раздвинется и раздавит всех, как козявок.