— Что ж, — отвечали девушки — тем лучше. Мы с вами наступать, люди вернутся сюда, на свои обжитые и временно покинутые места, нас добрым словом вспомянут, спасибо скажут. Вот увидите, сколько тут добра к осени вырастет!..

— Чем глупости говорить, взяли бы лопатку да с нами в ряд, — предложила одна из девушек.

— Куда ему? Он боится галифе запачкать.

— Молодцы — девчата! Так его отбрили! Правильно! Каждая картошина удар по врагу. Вон, говорят, в Ленинграде Марсово поле, Летний сад и все подходящие места взрыли под овощи. А здесь столько земли, да еще земля-то какая!

Я взял горсть и, рассыпая ее между пальцев, спросил:

— Что вы тут хотите сажать?

— Морковь!

— А свеклу?

— И свеклу будем, и лук, и чеснок… Только вот там — на загорье, а здесь нам приказали одну морковь.

— Кто приказал?

— Майор тут один понимающий в агрономии нашелся.

Я разыскал майора, руководившего работами, разговорился с ним и узнал: под картофель спланировано обработать земли четыреста пятьдесят гектаров, под капусту — триста, под морковь и другие овощи сорок пять, посевом овса и ячменя ведает не он, а другой офицер интендантской службы, и под яровые вспахано уже двести с лишним гектаров.

Уходя с поля, я невольно вспомнил о недавней беседе с генералом в нашей землянке и дельном предложении комбата Краснова. Неспеша, вразвалку возвращался я к себе в батальон. Картина мирной работы на огородах отвлекла мои мысли от войны. Я подумал об Архангельске, о семье. Вспомнились мне юношеские беспечные годы, когда шестнадцатилетним безусым энтузиастом ушел я добровольно служить в Красную Армию и в липовых лаптях, в рваном полушубке, с австрийской трофейной винтовкой шел освобождать от белогвардейцев и интервентов Архангельск. В этом суровом и незаманчивом северном городе я поселился потом, быть может, именно потому, что в феврале двадцатого года, вдохновенно, как победитель, протопал по его изрытым мостовым в своих многоклетчатых лаптях…

В раздумье я шел по песчаной дороге и не обращал внимания ни на журчанье ручья в глубоком овраге, ни на зелень, появившуюся на обогретых солнцем пригорках. Размышления мои неожиданно были прерваны пробежавшей мимо собакой. Она — тощая серая овчарка — одиноко и неторопливо бежала по обочине песчаного проселка, останавливалась, оглядывалась, нюхала воздух.

«Может бездомная» — подумал я и ласково подсвистнул. Собака остановилась, посмотрела на меня усталыми, умными, почти человеческими глазами, осторожно, с оглядкой подошла, понюхала, хотела итти прочь. Наугад я позвал ее:

— Джульбарс!.. Джульбарс!.. — И погладил ее по жесткой серой шерсти. Собака навострила уши. Быть может и в самом деле ее так зовут? В кино на экране я когда-то видел такую собаку, ее звали Джульбарсом. Если у ней нет хозяина, не плохо бы ее приласкать, приручить. Такая в разведывательном батальоне пригодится. Не долго думая, я снял с себя ремень и, пристегнув к ошейнику овчарки, повел ее рядом с собой. Она повиновалась.

В землянке, передавая пса связному, я сказал:

— Вот, прошу любить и жаловать. По всему видать — беспризорная: смотри, Ефимыч, у нее бока-то провалились; подкорми как следует; держи на привязи, чтоб не убежала, да устрой для пса будку…

— А как мы ее назовем?

— Можно Находкой.

— Не подойдет, — возразил Ефимыч, — лучше — Найденыш — это кобель.

— Ну, тогда пусть Найденыш.

Ефимыч вывел собаку наружу и привязал к протянутому от дерева до дерева телеграфному проводу. Найденыш тоскливо и безнадежно посмотрел на Ефимыча, рванулся, но привязь выдержала, только проволока гулко прозвенела. И Найденыш смиренно сел в тень под дерево. Ефимыч вынес ему две консервных банки: одну — с вчерашними щами, другую — с остатками пшенной каши и хлеба. Найденыш покосился, но даже не понюхал и не прикоснулся к пище. На другой день Ефимыч принес собаке ворох костей. Найденыш отбежал в сторону, жадно нюхал воздух, пускал слюну, но к костям, как они ни были приманчивы — не подошел.

Ефимыч жаловался:

— Собака нам не ко двору. Может отпустить ее?..

— Нет, не надо отпускать. Сведи-ка лучше Найденыша в ветлазарет. Там есть такой ветврач второго ранга Игорь Иванович.

— Знаю, — отвечал Ефимыч.

— Ну, вот пусть он посмотрит собаку и даст свое заключение, может она больная…

Ефимыч сводил Найденыша к ветврачу. Тот определил:

— У собаки все в порядке, истощена немного. А внутренности, дай бог нам с вами такие. И аппетит есть — смотрит на пищу и слюну пускает. Не ест же, потому что не доверяет новым хозяевам. Боится отравы. Собака, видать, не глупая, — так и доложите капитану.

На третий день Найденыш, убедившись в хорошем к нему отношении, решил приняться за пищу и ел с собачьей жадностью, без разбора все, что только могло быть им съедено. Наконец, Найденыш признал меня полным своим хозяином. Оказалось, пес был обученный. Скажешь: «Ложись!» — ляжет. «Иди сюда!» — подойдет и уставится глазами в лицо. «Подай голос!» — тявкнет резко, отрывисто, один раз и не больше… Значит собака не с финской стороны, не фрицевской выучки, хотя и немецкой породы.

Заметил я за Найденышем и другие свойства: начнется бывало обстрел, завоют мины и снаряды, — прижмет уши, съежится и бежит в ложбинку, прячется. Особенно боялся самолетов. Как только загудит самолет — не важно чей — Найденыш начнет бесноваться, урчать, подвывать — места себе не находит. Пролетит самолет. Найденыш встряхнется, протянется и стыдливо пряча глаза уйдет куда-нибудь, часа два не возвращается. Вернется, морда виноватая, смотрит застенчиво, как будто хочет сказать хозяину: «Извини, что зря струхнул, почем мне, собаке, знать — чей это был самолет, наш или немецкий».

Не мало в дивизии находилось охотников до этой собаки. И комдив и начштаба, — все просили меня уступить им Найденыша.

— Ни за что!

— А к чему она тебе?

— Как к чему? Мне очень даже нужна собака. Пригодится, будем с собой в разведку брать.

— Подведет.

— Возможно. С этим спешить нельзя. Надо изучить ее сноровки.

Однажды наши разведчики привели в батальон двух пленных. Найденыш увидел и, не подавая голоса, с полного хода бросился на одного из них — и под себя. Другой от страха сам к земле прижался.

Разведчики стоят, не знают, что делать, когда собака хозяйничает, а Найденыш лежит, положив передние лапы на грудь пленного, рычит и ни с места.

На шум вышел комбат Краснов, удивился:

— Не знал я такой выучки у собаки. Найденыш, прочь!.. — Разведчиков спросил, не укусила ли которого.

— Нет, — отвечали бойцы, — не укусила, только обоих к земле прижала. Стало быть сноровку имеет по этой части…

Тогда мы решили брать Найденыша в разведку. Обычно он вел себя очень тихо, осторожно. Но однажды летом случилось так, что в разведке Найденыш был вынужден залаять. Шли тогда бойцы осторожно, ступая один за другим, соблюдая полную тишину. Найденыш вдруг почуял что-то подозрительное, бросился от разведывательной группы в сторону, в лес. Бойцы рассыпались под деревья, притихли, притаились. Прошла минута, две. И вдруг неожиданно — гавк!..

— Чорт возьми! Предаст своим тявканьем, — выругался я. — Однако, ребята, что-то неладное она заметила…

Раздвинув кусты я с несколькими бойцами пошел туда, откуда донесся голос овчарки. И мы увидели: Найденыш, распластав между кочек немецкого разведчика, лежал у него на груди, зубами он крепко стиснул его руку, из которой вывалился автомат с продолговатой обоймой.

Пленного подобрали.

— Ну, как, собачка стоющая?

— Золото, не собака, — отвечали разведчики, — если бы не она, то этот гусь нас бы выследил.

Пленный стоял с поднятыми руками и поочередно смотрел на всех нас помутневшими, как от угара, глазами. Его обыскали. Ничего особенного при нем не было: карта, компас, автомат. Железная бирка с номером, привязанная к шее, свидетельствовала о подлинности его арийской крови. Еще обнаружили при нем записную книжку, новенькую, без единой записи, несколько порнографических карточек и вместе с ними в бумажнике черный Железный крест. Фашист, опустив руки, сказал: «Капут Гитлер — Гитлер капут!» Пошарив в кармане брюк, он достал скомканную советскую листовку с текстом на немецком языке, ткнул пальцем в то место, где в рамке был отпечатан призыв и пропуск для перехода на сторону Красной Армии.