«Прекрасно! — возопил Демьян Николаевич. — Значит, я буду твоим компаньоном. Я все заложу в ломбард. Сережа, друг мой! Сделай божескую милость — возьми землю».

Неизвестно, чем бы вое это кончилось, если бы Татьяна Родионовна не уговорила свою добрую старую подругу подействовать на Сережу. Когда же все восстали против Сергея Александровича и даже его единомышленница выступила против него, обвинив вдруг в аскетизме, он сердцем почуял, что дружба их с семейством Простяковых висит на волоске, что Демьян Николаевич никогда не простит ему, если он откажется от земли. И сдался.

«Но учти, — сказал он. — Жить там и плесневеть будешь в основном ты, а меня ты будешь видеть только гостем. Там сырость ужасная, а у меня радикулит, как ты знаешь. И вообще делаю это вопреки всем своим правилам и чувствую себя презренным ренегатом. Вот так! Ножом по сердцу мне эта дача. Мне от этой дачи, учти, кроме малосольных огурцов, ничего не надо. Ну и хорошо бы еще, конечно, яблоню-китайку посадить».

А Демьян Николаевич обнял своего верного друга, расцеловал его и, расслабившись от восторга, расплакался. Рюмка с водкой дрожала в его руке, и по пальцам текли капли сорокаградусной. В тот вечер он сильно опьянел и сначала веселился, а потом уже и сердить стал Марию Анатольевну, которую он зацеловал пьяными своими губами. Утром ему было плохо, он ничего не помнил и со стыдом и тоскою слушал Татьяну Родионовну, которая ему рассказывала о его чудачествах. «Не верю, — говорил он в отчаянии. — Не верю, не может этого быть! Ты все выдумываешь. Не верю». А Татьяна Родионовна смеялась и говорила ему: «Станиславский какой нашелся: не верю! Позвони тогда Машеньке, она тебе все сама расскажет».

Через два с половиной года на лесистом участке размером в двадцать пять соток вырос и засверкал новыми, чистыми стеклами рубленый домик с белыми наличниками и ставнями, окруженный дощатым забором, на калитке которого появились номер дома и фамилия владельца «С. А. Скворцов».

Сергей Александрович взял однажды черную краску и вывел кистью рядом со своей фамилией: «и К°», — над чем Демьян Николаевич охотно посмеялся, но через недельку закрасил белилами эту «компанию», чтобы не смущать прохожих. Хотя, по сути дела, Сергей Александрович был абсолютно прав, потому что одному только богу, как говорится, известно, сколько сил и здоровья угробил Демьян Николаевич на это любезное ему строительство. Денег у него тоже ведь не было, как и у Сергея Александровича. Но, вопреки логике, дом был выстроен и хорошо отделан внутри и снаружи. Демьян Николаевич умудрился даже поставить резные наличники на окна.

С тех пор он любил повторять, что все большие дела надо затевать вопреки всякой логике, и только тогда можно преуспеть и чего-то достичь. В его личном опыте это был, пожалуй, единственный нелогичный поступок, и он очень гордился, что вышел победителем в неравной схватке с жизнью.

Дачный поселок своими огородами подходил к железной дороге, и крыши домов видны были пассажирам дальних и пригородных поездов. Но поселок был так велик, что участок Скворцовых лежал в трех километрах от станции или, вернее, от платформы, которую соорудили уже после того, как вырос поселок. Люди давно уже проторили дорожку в лесу, выпрямив и сократив свой путь от дальних участков к станции. Ходить по ней было приятнее и легче, чем по бесконечным дачным улицам, мимо частоколов из штакетника, заросших малиной и смородиной, мимо лающих и сопящих от злости собак и лязгающих велосипедов, которые неслись под своими распаренными седоками, как разъяренные, слепые и неуправляемые существа. Так понимала их Татьяна Родионовна, боявшаяся велосипедов больше, чем автомобилей в Москве. Впрочем, не в велосипедах и не в собаках дело — просто лесная дорога была короче, хотя и уводила немножечко в сторону от станции, к которой приходилось возвращаться по-над железной дорогой. А дом Скворцовых был предпоследним в лабиринте дачных улиц и домов, или вторым от леса. Здесь всегда было тихо и безлюдно, а на участке, под дубами и березами, вырастали белые грибы в урожайные годы.

Улицу, где стоял скворцовский дом, когда-то завалили шлаком, выравнивая ухабы и колдобины, но прошло уже много лет с той поры, и шлак измельчился, смешался с глинистой землей, а дубы и березы сомкнулись кронами над этой мягкой и хорошо укатанной улицей. Когда светило солнце, листва казалась стеклянно-зеленой, прозрачной, а улица сиреневой, с зелеными тенями.

Улица обрывалась и глохла сразу же за последним забором, шлачная лиловатость ее иссякала, а желтая тропинка за последним забором сворачивала сразу же в темные елки, петляя по лесу до самой железной дороги. Она то выбегала на скошенную поляну, то скатывалась светлым ручейком в овраг, то терялась в березовом, мшистом мелколесье, а возле станции выныривала из чащобы на дощатый мостик через крохотный ручеек. Вода в нем была дымчато-прозрачная, под кустами темнели чистые и тихие бочажки глубиной по колено, и часто возле этого мосточка с корявым перильцем Дина Демьяновна вспугивала живущего здесь из года в год зимородка. Он всегда появлялся вдруг и, поражая взгляд своей пронзительной синевой, мчался над холодной, дымчатой струйкой ручья.

Но в это утро синяя птица не мелькнула перед глазами.

«Ну вот, — подумала Дина Демьяновна. — А я так надеялась на тебя!»

Всего четыре шага по хлипкому мосточку, шесть — по глинистым ступенькам в обрывистом бережку, вырытых неведомым добродетелем, взбег на земляничный жаркий холм. И все... Внизу, в зеленом рукотворном русле, дробь игрушечных шпал, коричневая галька, пунктир белых камешков, обрамляющий «Миру — мир», и напряженные, накатанные до ртутного блеска рельсы — стальная и стремительная жила, в звонкой тишине несущаяся по ржавому каменистому донышку, от которой в знойные дни исходит вкрадчивый и душистый запах гудрона и ржавчины.

И тишина.

Пронзительный блеск стали, плавный изгиб, как прогиб тугого лука, толстые провода на стальных штангах, перенасыщенные жуткой энергией, — стройная и неукротимая, взрывная динамика в зеленой беспечности летнего леса.

И все-таки тишина.

Все та же, какой и была сто или тысячи лет назад. Сталь кричит в этой летней тишине, протестует в немом своем нетерпении и сутью своей властно требует лязга и грохота тяжелого эшелона.

И все-таки... Особая, кроткая тишина. Пугливая тишь пустынной железной дороги в теплом лесу.

Дина Демьяновна вышла на асфальтированную платформу, когда с севера, утробно гудя, мчался мимо станции товарный.

Бешеный вихрь ударил в лицо, загрохотали мимо вагоны. Ветер вдруг махнул в ноздри запахом сосновых досок. И даже потом уже, когда последний вагон, болтаясь, как хвост гремящего прокатанного стального листа, стал уменьшаться и шум эшелона стал затихать, успокоившийся воздух долго еще хранил запах свежих досок.

Тут это привычно было и знакомо — смолистый дух северных эшелонов, несущихся к близкой уже Москве, огромным магнитом раскинувшейся на пути всех рельсовых, шоссейных, воздушных и речных дорог.

Она была совсем недалеко, млеющая теперь под солнцем, под дымным куполом, под сетью электрических проводов, многоликая, миллионоглазая, шумная, сладкая от вокзального мороженого и газированной воды, липкая от пота, пестрая и яркая, летняя, тяжкая Москва.

Но она была очень далеко от этой тихой платформы, от зеленых желудей, набухающих среди дубовых листьев, от светлых тропинок и гулких криков в березовом лесу.

В субботнее это утро было безлюдно на платформе, и лишь какой-то выгоревший, выцветший на солнце мальчишка в белесых шортах катался по платформе на большом расхлябанном велосипеде, с трудом дотягиваясь до педалей.

Он уверенно разворачивался в конце платформы, выравнивая свой трудно управляемый велосипед, и ехал по самому краешку. Было что-то безумное и жуткое в этой рискованной езде. Велосипедные спицы посверкивали на солнце, переднее колесо вдруг резко дергалось в сторону, когда мальчишка отвлекался, но худенькие и загоревшие до костей руки наездника ловко и незаметно выравнивали завихлявший велосипед, и машина опять лениво и тихо катилась вдоль края высокой платформы. Это была пугающая и волнующая игра, словно бы мальчишка, приехавший тоже кого-то встречать, катался по краешку специально для Дины Демьяновны, которая успела уже возненавидеть этого худенького шкетика, причинявшего ей немало волнений, пугающего ее всякий раз, когда велосипед, вильнув колесами, казалось, неминуемо свалится вместе с мальчишкой на рельсы.