Честно говоря, мне было неудобно за Георгия. По-моему, он слегка перегибал палку. Обвинять человека в причастности к исчезновению собственной дочери… Нехорошо. Как минимум, нехорошо.

– Я действительно хотел бы вести расследование сам. Не хочу, чтобы вы, или милиция, или кто бы то ни было другой, лезли в личную жизнь Ксении, – после короткого раздумья счел нужным оправдаться издатель, – Знаете, как получилось с Ларисой? За те два дня, что милиция вела активные поиски, они переполошили всех знакомых. Наделали гору ужасных предположений, компрометирующих и окружение, и саму Ларису. Даже позволили себе изъять личный дневник девушки и, не стесняясь, говорить каждому из знакомых, что именно думала о нем исчезнувшая. «Лариса пишет, что вы явно охладели в постели», – открытым текстом спрашивал следователь у Лариного парня, – «Чем это вызвано?» Ксения была в ужасе от столь наглого вмешательства в личную жизнь подруги. Следствию эти методы ничего не дали. А Ларисе, возможно, испортили жизнь. Я бы не хотел, чтобы с репутацией Ксении произошло что-то подобное.

– За это можете не беспокоиться. Мы гарантируем вам корректные методы работы, – поспешила заверить я.

– Я сам себе их гарантирую, – ответил издатель, – Если уж есть в жизни моей дочери нечто такое, что стоит скрывать, то лучше я наткнусь на это сам. Так ведь?

Похоже, издатель тоже подозревал дочь в причастности к исчезновению подруг. Ведь Шумилов беседовал с Зинаидой Максимовной. Возможно, он даже знал что-то про записки, и мои умозаключения на тему того, что их писала Ксения. Тогда его нежелание допускать нас к полной информации было понятно.

– Решать вам, – Жорик вдруг заговорил совершенно спокойно, без тени неприязни. Видимо, он подумал о том же, о чем я. Обнаружив, что высокомерие Шумилова напускное, Георгий, наконец, смог позволить себе поступать благородно. Раз издатель атакует, просто пытаясь прикрыть слабые места своего положения, то Георгий, конечно, не может добивать лежачего. Напротив, Жорик должен попытаться помочь, временно забыв о своем антагонизме, – Я смогу взяться за это дело только на вышеизложенных условиях. Сами же вы, скорее всего, ничего не добьетесь своим расследованием. Любительские игры здесь неуместны. Если вашей дочери угрожает опасность, то неважно, на какие подробности мы наткнемся при расследовании. Девочку нужно выручать. Поверьте, жизнь намного ценнее общественного мнения.

У барменов кончилась кассета, поэтому последние слова Георгия прозвучали в кромешной тишине. Шумилов застыл с чашкой кофе в руках. Казалось, нас вдруг посетили проблески здравого смысла. Слова Жорика принесли с собой осознание серьезности положения.

– Вы правы, – выдавил, наконец, из себя издатель, видимо тоже решив, что жизнь дочери важнее любой неприязни, – Я боюсь, что Ксения в беде. Иначе она не исчезала бы столь внезапно и таинственно. Я согласен. Ведите дело.

Я мельком глянула на Георгия и не заметила ожидаемого торжественного блеска в его глазах. Похоже, Георгий действительно не хотел бы браться за это дело. К счастью, наивная вера издателя в собственные силы не оставляла Жорику выбора. Подчинясь долгу, детектив Собаневский убеждал заказчика не брать на себя ответственность за три жизни, а все же уступить место профессионалам. Кто-то же должен был выяснить, может, исчезнувшие актрисы и впрямь нуждаются в помощи. Он, детектив Собаневский, в этом, конечно, сомневается. Но проверить обязан. В такие минуты напряженной решимости, Георгий становился вдруг ужасно красивым. В такие минуты я гордилась своим союзом с Собаневским.

– Но, – издатель нарушил торжественность момента, – Если вдруг окажется, что отъезд Ксении как-то связан с её личной жизнью… С чем-то таким, что моя дочь хотела бы держать в тайне… С тем, что могло бы повредить её репутации… В этом случае, я требую от вас предельной корректности.

– Я же уже пообещала! – возмутилась я.

Нет, все-таки, что мы за народ такой? Тут люди пропадают, а мы… Один вдруг о чести семьи вспомнил. Тоже мне, консерватор-идеалист. Ну, точно, из другого времени к нам прибыл. Другому важнее всего собственный статус соблюсти. Мол, я – мозг расследования. Не руки, не ноги, не другие конечности, а именно мозг! И пусть все это вслух признают и в соответствующих бумагах запишут. Черти что, а не люди.

Я вдруг вспомнила о том, как несколько минут назад сама проявляла себя так же странно. Вместо выяснения сути, активно доказывала, что работаю «с Георгием, а не на него». Вспомнила и покраснела.

– А впрочем, – продолжал Шумилов, – Я уверен, что личная жизнь не могла послужить Ксении толчком к необдуманным поступкам. Тогда она не стала бы ничего от меня скрывать. Думаю, этой темы можно не касаться в расследовании…

– Давайте приступим к работе, – озвучил общее настроение Георгий.

– Итак, – я прочла то, что уже записала в блокнот, – Это кафе вам с Ксенией показала Лариса. Ксения дружила с обеими пропавшими девушками. Несмотря на то, что между собой Алла с Ларисой не ладили. Так?

– Вроде да. А что в этом такого?

– Обычный сбор информации, – поспешила заверить я, дабы избежать массы лишних вопросов, и тут же постаралась сменить тему, – А откуда Лариса узнала об этом заведении?

Праздный вопрос открыл новый пласт для размышлений.

– Официантом здесь работал какой-то её кавалер. Точно не знаю.

– Подождите, – насторожилась я, – Какой кавалер, если у Ларисы был постоянный молодой человек. Геннадий. Студент четвертого курса радиотехнического факультета нашего университета. Они с Ларисой встречаются уже два года! Откуда тут взяться кавалеру?

– Ну, не знаю, – замялся издатель, – Мне дочь рассказывала именно так: «За Ларой ухаживает официант из этого заведения». Я не вдавался в более интимные подробности. И не собираюсь…

– А придется, – резко вступила в разговор вновь пробудившаяся ото сна Жорикина вредность, – Иначе мы никогда не установим истину. Странное дело, правила приличия советуют игнорировать в обсуждениях именно те вещи, которые обычно и руководят поступками людей. Если бы Шекспир боялся прослыть сплетником, мы до сих пор не знали бы, за что Отелло задушил Дездемону!

Я легонько пнула Георгия носком сапога. Только начали говорить о деле, как он вмешивается. Жорик, к моему великому удивлению, послушался. Замолчал также неожиданно, как начал говорить, и вновь вернулся к разрисовыванию своей салфетки каракулями. Но Шумилова эта тема задела за живое.

– На самом деле, мы и так не знаем. Принимаем навязанную нам автором самую правдоподобную версию: из-за ревности. Еще и проецируем её на нашу реальную жизнь. Все, мол, беды от «дел сердешных». Проще всего обвинить в исчезновении девочек шалости Купидона, махнуть рукой, решить, что ничего страшного не случилось… Перерыть вокруг исчезнувших килограммы грязного белья для подтверждения своего мнения… Достоверность обеспечена. У какой девушки в двадцать два года не найдется тайного поклонника или разбившей сердце интриги?

– Но, согласитесь, – вступилась за свою версию я, – Нельзя не считать подозрительным то, что сердце Ларисы, которое все считали давно занятым, открывается еще на одного претендента…

– Или вы кривите душой, или вы никогда не были двадцатилетней барышней, – настаивал на своем Шумилов, забыв о своих слащавых интонациях, – В этом возрасте у них столько сердец, что даже появление дюжины любимых не может считаться подозрительным. Нет. Я уверен. Здесь дело намного серьезнее, чем «любит, не любит». В противном случае, Ксения бы объяснила мне, что происходит. У нас были очень откровенные отношения с дочерью. Мы всегда держали друг друга в курсе всех своих увлечений, – на этот раз было видно, что издатель очень нервничает, – Я не знаю, что должно было произойти, чтобы Ксюша не могла объясниться со мной… Знаю наверняка только одно: это «что-то» очень серьезно.

Я смотрела на Шумилова и не могла сдержать улыбки. Безусловно, он снова говорил глупости. Но та искренность, с которой он в них верил, не могла не тронуть. То, насколько горячо он обвинял милицию и нас с Георгием в любви к «грязному белью», насколько категорично защищал дочь и её подруг от «липких» подозрений, насколько всерьез пытался взять руководство расследованием на себя, – все это вызывало откровенное восхищение. Впервые я встречала настолько законченного идеалиста среди дееспособного населения нашего Города. Ощущение, что этот человек все-таки «не от мира сего», уже окрепло и превратилось в твердое убеждение.