— Э-гей, малыш! Держись, я сейчас! — Максим быстро разделся, сорвал с руки часы и бросился наперерез плоту.
Холодная вода обожгла как кипяток, дыхание перехватило. Но Максим лишь сильнее заработал руками и ногами. К счастью, течение в реке было небольшим, и скоро он настиг плывущий предмет, оказавшийся большой амбарной дверью, на которой, крепко вцепившись в металлическую скобу, сидел и плакал четырех-пятилетний мальчуган.
— Как ты попал сюда? — крикнул Максим, стараясь отдышаться.
— Это все Митька. Мы катались там, в затоне. А он толкнул шестом… А-а-а…
— Ладно, хватит реветь! Забирайся ко мне на спину и держись за плечи.
Выбравшись на берег, Максим сорвал с мальчугана мокрую одежонку, закутал в свой пиджак, оделся сам. Время перевалило за девять.
— Что же мне с тобой делать? Может, добежишь домой сам?
— Не… я боюсь. — Да Максим и сам видел, как нелеп был его вопрос. Мальчонка дрожал как в лихорадке. На берегу было уже совсем темно. А крохотные огоньки затона еле просматривались за поворотом реки.
— Ну вот что. Садись ко мне на закорки и пойдем. Быстро пойдем! — он закрепил на мальчонке пиджак, усадил его к себе на плечи и зашагал по еле видимой во тьме тропинке.
На часы он больше не смотрел. Шел так скоро, как только мог. Но когда, разыскав кое-как дом мальчишки, успокоив обезумевшую от страха мать, вызвав к ребенку скорую, вернулся наконец к мосту, часы показывали половину двенадцатого. Ни о каком свидании нечего было уже и думать.
Максим в изнеможении опустился на перевернутую лодку и больно закусил губу, чтобы не закричать от отчаяния и боли.
И вдруг:
— Ну зачем вы так, Максим?.. Ведь не произошло ничего страшного… — шепот Лары, тихий, успокаивающий послышался над самым ухом, она будто склонилась к нему, продолжая начатый в читальне разговор. И стоило оглянуться…
Он быстро обернулся. Лара стояла в двух шагах за его спиной, теребя в руках тонкий ивовый прутик, стараясь унять учащенное дыхание.
Максим вскочил:
— Лара…
Никогда, сколько он знал её, не была она так удивительно прекрасна, как сейчас, в свете звезд, взволнованная, запыхавшаяся, с бледным утомленным лицом.
— Лара, вы… — только и смог вымолвить он, боясь поверить такому счастью.
Она бросила прутик, шагнула к нему:
— Нет, я не Лара. Разве вы меня не узнаёте?..
— Не Лара?! Значит, все это время… Значит, вы… — потрясенный внезапной догадкой, он не находил нужных слов. Но в следующее мгновенье ни с чем не сравнимый запах астийского эдельвейса ворвался в привычные запахи весенней ночи, и разом исчезли все сомнения — перед ним была астийская Нефертити.
Она подошла совсем близко, коснулась рукой его плеча:
— Вы должны наконец узнать, Максим, что я…
Он понял, что сейчас станет ясным все. Но в это время нестерпимо яркий луч ударил ему в глаза. Он отшатнулся в сторону, зажал лицо руками и… проснулся.
Как?! Снова все — сон? И вормалеевская незнакомка, и мальчик на плоту, и… разговор с Ларой в читальном зале? Но почему тогда он оказался здесь, на берегу реки? Нет, разговор с Ларой ему не приснился. А дальше?.. Где кончилась явь и начался сон? Все перемешалось в голове у Максима. Он встал с лодки, с трудом распрямил затекшую спину. Ночь была на исходе. Небо на востоке заметно посветлело. Звезды гасли. Белесая четвертушка луны недвижно висела над черной рекой. Длинные полосы тумана протянулись над взбухшей от росы травой. Максим зябко поежился и, подняв воротник пиджака, побрел к себе в общежитие.
Там все еще спали. Он выпил воды и, не раздеваясь, прилег на кровать. Но спать не хотелось. Что мог значить этот странный сон? Да и просто ли сон? Он вдруг вспомнил, что запах астийского эдельвейса преследовал его чуть не до самого института. И все это время в небе горела таинственная голубая звезда…
Максим вскочил с кровати, подошел к окну. С соседней койки поднялась голова Михаила:
— Ты где пропадал всю ночь? Тебе письмо, там вон, на столе.
Максим машинально взял конверт. Адрес был написан незнакомой рукой. Он развернул письмо. На листе из простой школьной тетради тесно сгрудилось несколько кривых строк, нацарапанных тупым химическим карандашом. Так могла писать только мать. Но до сих пор ему всегда писал отец. Тревожное предчувствие заставило сразу заглянуть в конец письма. Мать писала:
«…И сообщаю тебе, что отец при смерти. Врач говорит, долго не протянет. Самое большее — неделю. Приехал бы простился, сынок. Да и сама я из последних сил…»
Строчки запрыгали перед глазами Максима. Только теперь до сознания дошел весь ужас полученного известия. Ведь письмо шло из дома не меньше недели. Он молча упал в кровать и зарылся лицом в подушку. Но через несколько минут встал, еще раз перечитал письмо, снова вышел на улицу.
Здесь уже появились первые прохожие. Дворники с заспанными лицами лениво шаркали метлами по мостовой. В луже, оставшейся от поливки газонов, шумно плескались воробьи. Он сел на первую попавшую скамейку и закрыл лицо руками.
Отец… Как мог он оставить его, больного, постаревшего? Ехать! Ехать немедленно! Может, врачи ошиблись?!
Всего несколько часов понадобилось на оформление отпуска и сборы. Еще полчаса на покупку билета. Но мог ли он уехать, так и не повидав Лару? С бьющимся сердцем поднялся Максим по лестнице профессорского дома, позвонил у знакомой двери. Ее открыл сам Эри.
— Простите, пожалуйста, — смутился Максим. — Я бы хотел видеть Лару…
— Лара не совсем здорова.
— Ноя уезжаю… Очень далеко…
— Желаю вам счастливого пути.
Глаз профессора не было видно за тёмными стеклами очков. Но и по тону голоса было ясно, что просить его о чем-либо бессмысленно.
Медленно, не видя ничего вокруг, вернулся Максим в институт. Осталось проститься с Антоном. Тот, как всегда, был краток:
— Надолго едешь?
— Не знаю, может, и навсегда.
— Почему?
— Мать тоже еле-еле. Как ее оставишь?
— Н-да… А как же Лара?
— Что Лара?
— Любишь ты ее, Максим.
— Так можно любить и Сикстинскую мадонну.
— Не понимаю… Случилось что-нибудь?
— Да нет…
— Нет? — Антон глянул прямо ему в глаза и, схватив за плечи, сдавил так, что у Максима подогнулись ноги. — А ну, выкладывай все напрямик!
Пришлось рассказать о случае с мальчонкой на реке и о том, как встретил его профессор Эри.
Антон нахмурился:
— Черт знает что! С мальчишкой ты поступить иначе, конечно, не мог. А вот профессор… Профессор стоит того, чтобы ему намылить шею. Когда у тебя поезд?
— Часа через два.
— Ну что же, всего, как говорится. Провожать не пойду. Дело есть.
И вот он на вокзале. Один со своими загадками и своим горем. Вдали уже вспыхнул зеленый глазок светофора. Последние рукопожатия, последние поцелуи и напутствия. Шумно вздохнули отпущенные тормоза, и все, кто еще не был в вагонах, устремились к подножкам тамбуров. А он еще медлит, все еще стоит на платформе, чего-то ждет. И вдруг…
Лара? Да нет, не может быть, откуда же. Он вскочил на подножку, поднялся над головами людей. Она, Лара!
— Лара! — Максим спрыгнул на перрон и, расталкивая толпу провожающих, бросился ей навстречу.
Но она еще не видит его, медленно идет по платформе, растерянно переводя глаза с вокзальных часов на окна вагонов.
— Лара-а!
— Максим!.. — она подбежала к нему, схватив за руки. — Вы… уезжаете?
— Так получилось… Я должен извиниться перед вами, Лара. Вчера вечером…
— Я все знаю, Максим. Все-все. Антон рассказал мне. Но вы вернетесь? Скоро?
— Не знаю…
— Очень тяжелая обстановка дома?
— Да. И потом… — он смотрел в ждущие, полные нежного участия глаза Лары, а в глубине сознания, помимо его воли, всплывало другое лицо, другие глаза — глаза астийской Нефертити. — И потом, все как-то перепуталось в последнее время. Жаль, что мы так и не успели ни о чем поговорить…
— Вы снова столкнулись с чем-то загадочным?
— Я снова видел ее…
Лара заметно побледнела:
— Ту девушку, похожую на меня? И поняли, что это другой человек? — добавила она чуть слышно.
— Она сама сказала об этом. Но кто она? Кто?!
— Не знаю, Максим. Знаю только, что оба мы, и вы и я, стали жертвой какой-то страшной тайны. И очень боюсь за вас…
— Но почему? Что вам все-таки известно?
Поезд дал короткий сигнал и тронулся с места. Глаза Лары наполнились слезами:
— После, Максим, после! Прыгайте скорее! Мы поговорим еще обо всем. Только возвращайтесь. Как сможете…
15.
Вертолёт прибыл в Отрадное только к вечеру. Солнце успело скатиться за сопку, прежде чем Максим выбрался из душной кабины и прямиком, через огороды, вышел к околице, где начиналась дорога на кордон.
Снег в тайге, видно, стаял давно. Земля почти просохла. В ложках и оврагах показались первые венчики мать-и-мачехи. Лес стоял тёмный, будто напитанный тяжелой влагой. Вершины сопок были похожи на свежие мазки краски, только что брошенные на бледно-голубой холст неба, а розоватое облачко, неподвижно застывшее над кромкой леса, напоминало уснувшего фламинго с головой, спрятанной под крыло.
Однако все это лишь скользнуло поверх сознания. В мыслях Максим был там, дома, с больным отцом. Неужели врачи не ошиблись и его уже нет в живых? Об этом страшно было подумать. Все время, сколько знал себя Максим, отношения между ним и отцом отличались крайней сдержанностью. Вечно занятый работой в лесу, старый объездчик по целым неделям не бывал дома и, казалось, почти не интересовался воспитанием сына. Но в глазах Максима этот угрюмый замкнутый человек всегда был воплощением большой правды, честности, справедливости, только ему одному Максим считал себя обязанным всем тем, что видел в себе хорошего. И надо было успеть сказать об этом. Надо, чтобы он узнал, что думал о нем сын.
Но вот и дорога на Вормалей — хоженая-перехоженая, где известна каждая рытвина, каждый выползший из-под земли корень. Он мог пройти по ней с закрытыми глазами. Даже теперь, после стольких месяцев отсутствия. Максим пристроил чемодан на плечо и прибавил шагу. Как-то там, дома?.. Несколько минут он почти бежал, подгоняемый всевозрастающей тревогой. Но вдруг спереди, из-за деревьев раздалось бренчание гитары, и хор сиплых голосов нарушил тишину леса. Он усмехнулся: «И сюда пришла цивилизация». Однако пение оборвалось так же неожиданно, как и возникло. Вместо него послышался испуганный женский крик, потом грубый хохот и отборная матерная брань. В следующую минуту из-за поворота выбежала девушка и метнулась к Максиму: