Дело было в самом соборовании - хотя, думаю, не совсем в том смысле, который подразумевался. Я участвовал в обеих мировых войнах и в нескольких конфликтах между ними, и всерьёз убеждён, что навязчивое стремление религии помочь больным и раненым, лежащим в госпиталях, это практика, которая должна быть объявлена вне закона Женевской конвенцией.

Во всяком случае, я помню напряжённый и доставивший мне самое большое удовольствие спор на эту тему около двадцати лет назад с матроной в Стэнморской ортопедической больнице, когда я лежал с переломом бедра, и шайка богатых самаритян раздавала больным рождественские песни и своё снисхождение.

Так или иначе, в каком бы безнадежно состоянии я не находился, я не намеревался терпеть, как преподобный Маккафрей растирает меня мазью и бормочет надо мной молитвы, это уж слишком. К ужасу собравшихся сестёр я оттолкнул его, затем сумел сесть, перевёл дыхание и велел ему оставить меня в покое и проявить своё усердие в отношении тех людей, которые нуждаются в его богослужениях.

Знаю, это было нечестно, но гнев подействовал на меня будто удивительная панацея. От напряжения я обильно потел, сердце билось всё быстрее. А чуть позже, той же ночью, дышать стало легче, и спустя несколько дней я пошёл на поправку, поэтому буквально перед Новым Годом вышел из группы риска и меня официально объявили выздоравливающим.

Я пока прикован к постели вплоть до дальнейшего распоряжения, а сестра Фелиция исполняет приказ, конфисковав мои вещи. По правде, я думаю, людям моего возраста (в прошлом апреле стукнула сотня) нужно разрешить одеться и бродить по снегу, чтобы погибнуть подобно старому и беззубому краснокожему индейцу.

Но в тут, как оказалось, мыслили в другом направлении - как тюремщики, которые отбирают шнурки у осуждённого вместе с подтяжками и ремнём из страха, что он повесится и возникнут проблемы.

А сейчас смерть от кардиореспираторной недостаточности как будто решили заменить на смерть от скуки: дело в том, что своё времяпрепровождение в кровати я нахожу в высшей степени утомительным.

Я не могу толком читать из-за катаракты, и полагаю, да и радио наверняка скоро надоест, когда пять или шесть дней подряд вечерами рассказывают о проблемах голубых китов и неполных семей. Хотя я должен признать, что если бы мне разрешили вставать, я бы по-прежнему не нашёл себе дела, поскольку в прошлый понедельник погода внезапно изменилась. Субботним вечером была обычная январская буря и мелкий дождь на всем протяжении атлантического побережья Уэльса.

Но потом в воскресенье ветер сменился на северо-восточный и стал серо-стальным и промозглым, беспрерывно подвывая у нашего здания на мысу, трепал, выгибая деревья и кусты, словно невидимой рукой гладил кота против шерсти.

К вечеру понедельника начал падать снег: не большими по обыкновению влажными, пахнущими морем хлопьями, а колючим непрекращающимся водопадом мелкой шероховатой крупы, почти такой же, что сыплется с неба на моей родине, в сердце Европы.

К утру вторника дороги стали непроходимыми, засыпанная тропа к деревне Ллангвинидд была погребена на два или три метра в глубину по всей своей длине. Местные, которые умудрились пробраться к Пласу за прошедшие пару дней, говорят, что они не видели худшей погоды за целые двадцать пять лет.

Это почти никак не повлияло на меня, лежащего в своей комнате наверху. Проснувшись тем утром, я увидел бледно-серый свет, отражавшийся на потолке, а потом и ветвистые ледяные узоры на оконных стёклах.

Стоило сестрам отвернуться, как я заставил себя подняться с постели, выглянул в окно и увидел сглаженные линии каменных террас сада, превратившиеся в волнистый белый ковер, а высокий хребет Гейрлвидда за домом стал похожим на спину белого кита, резко выделяющуюся на фоне тусклого свинцового неба.

Море, сдерживаемое ветром с суши, приглушённо затихало у берегов Пенгадогского залива. Волны отступали, оставляя бахрому из ледяных осколков. Повсюду воцарились тишина и покой.

Попасть в Плас или уехать из него в эти последние пару дней оказалось невозможно, поскольку мы находились на самом краешке полуострова, вдали даже от второстепенных автодорог, а между нами и Ллангвинидом располагалась лишь парочка ферм.

Сегодня над головой раздался грохот - это прилетал вертолет королевских военно-воздушных сил и сбросил корм для овец выше по склону, но помимо этого мы полностью отделены от остальной части мира, если не считать телефона и радио. Хотя это не имеет большого значения для дома, где живет десяток монахинь и около восьмидесяти престарелых и обедневших польских эмигрантов, большинство из которых вряд ли крепче и здоровее меня.

Думаю, у нас есть запасы еды на месяц или около того, а горючего для центрального отопления еще на больший срок, так что до каннибализма, как я полагаю, не дойдет еще примерно до конца февраля, а отсутствие свежего молока и почты не представляет для нас большой трудности, поскольку будучи уроженцами центральной Европы, мы добавляем в чай лимон.

А будучи представителями своего несчастного поколения, почты мы почти не получали, поскольку у нас осталось в живых прискорбно мало родственников или друзей, чтобы посылать хоть что-то. На самом же деле в эти дни здесь царила какая-то предотпускная фривольность. Вчера несколько сестер помоложе и полегкомысленнее даже устроили игру в снежки с майором Козёлкиевичем и парочкой его друзей, дамских угодников, а затем помогли ему слепить снеговика.

Чтобы превратить его в подобие священника, откуда-то откопали старый берет, в одну руку вставили пустую бутылку из-под водки, а в другую - молитвенник. Но когда выпрошенная на кухне в качестве носа морковка превратилась в нечто совсем другое, сестра Фелиция почувствовала, что забава зашла слишком далеко, вышла на улицу и отправила монахинь исполнять свои обязанности.

Как я предполагал, внезапная метель и наша последующая изоляция от мира принесла и нечто неожиданное, но приятное. Мой юный друг Кевин Скалли, безработный старший матрос, а ныне мастер на все руки на неполный рабочий день в Пласе и окрестностях, приехал из Лланелли в понедельник, во второй половине дня, чтобы починить текущий кран, и застрял здесь, когда переулки стало заносить снегом.

Он находился здесь уже шесть дней. Не так уж это и много: он не работал, и его отношения с девушкой из разряда «вместе - не вместе» уже должны были проходить вторую фазу. И, так или иначе, как бывший военнослужащий, он пришёл к пониманию, что есть у военной службы одно неоценимое достоинство – возможность абсолютной праздности.

Кевин расчистил несколько дорожек вокруг дома, пробил трубу-другую и добросовестно, два раза в день, проверял насосы котельной и бойлерной в отдельно стоящем сарайчике. Но в остальном, кажется, он был счастлив сидеть здесь, в моей комнате, подальше от сестры Фелиции, болтая со мной о том о сём, или просто читая.

Кевин являл собой просто идеальный образчик компаньона для больного: по природе своей тактичный и ненавязчивый, безо всяких дурацких идей о долге развлекать меня или как-то еще оправдывать свое присутствие. На самом деле, весьма странно, если только задуматься об этом, что в момент, когда я собираюсь уйти из этой жизни, пережив всё моё поколение, я получаю удовольствие просто от присутствия этого малообразованного и не очень хорошо воспитанного юноши-иностранца.

Возвращаясь в год 1918, когда я командовал подводной лодкой. Нам как-то поручили идти на выручку торпедированному австрийскому войсковому транспорту у берегов Албании. Мы прибыли слишком поздно, чтобы хоть чем-то помочь, разве что вытащить парочку мертвых тел, и я помню: когда мы подняли их на борт, то обнаружили, что некоторые сжимают в безжизненных руках какую-нибудь пустяковую безделушку - карандаш или зажигалку, будто бы отчаянно цеплялись за этот последний символ человеческого мира, постепенно ускользая из него.

Но как бы то ни было, в эти недели, когда я обессилел после болезни, Кевин стал для меня утешителем. Точно так же как и моя подруга и доверенное лицо сестра Элизабет, которая приходила посидеть со мной, как только освобождалась от обязанностей по кухне.