Вместо фортепиано Казацкий занялся боксом и теннисом. Он ни от кого не скрывал, что спорт ему нужен не ради здоровья или пьедестальных высот — для того, чтобы дать отпор. Гера не собирался быть битым. Уже скоро обидчики ощутили это на себе. Конечно, против толпы он не выходил. Но нескольким борцам-гомофобам он разукрасил лица и выбил пару зубов. Главному своему врагу — Витальке Попову — сломал челюсть, за что был поставлен на учёт в подразделение по делам несовершеннолетних.

Герман научился не только махать кулаками и ничего не прощать. Он задался целью доказать всем этим гонористым юным мужчинкам, что будет умнее и успешнее всех их. Герман занялся языками, математикой, историей. Остроумие у него было врождённое, чувство юмора тоже вдруг проснулось. За два последних года обучения в школе он вдруг стал звездой ученических олимпиад, конференций, концертов, КВН. Прыщавым конкурентам родители и учителя бесконечно ставили Германа в пример. Дело дошло до того, что Попов и его шестёрки, наступив на горло собственной гопниковской песне, стали просить у Казацкого списывать домашки и конспекты к государственному экзамену. Герман давал с презрительной улыбочкой на лице и добавлял:

— Гомосек проявляет милосердие.

У него даже поклонники появились. Среди мальчишек. Некто писал ему письма — безграмотные и восхищённые. Да и самую яркую фразу с телефоном кто-то замазал.

Всё случилось на военных сборах, которые тогда почему-то организовали осенью, а не в начале лета. Мальчишек из разных школ города вывезли в закрывшийся для зимнего сна и ремонта детский лагерь с очень казарменными условиями. Всего на три дня. Герману Казацкому тоже пришлось поехать. Однако там не только битые или приручённые одноклассники, но и представители мужской аутентичности других школ, наслышанные о гей-звезде из двухсотки.

В первый же день во время расселения какой-то придурок заверещал, что петухи на зоне живут под кроватями и, дескать, пусть этот пидор тоже туда лезет. Никто не хотел лечь на нижний этаж двухъярусной кровати. Придурок получил в глаз, а злой прапор из военкомата, обматерив всех, включая безусловно виновных американского президента и сицилийскую мафию, распорядился Лёшке Куролесову лечь туда, «куда мой мудрый палец кажет». А тот указывал на это проклятое место.

После того как гей Казацкий первым пробежал марш-бросок, настрелял пульками 45 из 50-ти, получил от прапора «добро» за скоростную разборку автомата, терпеть превосходство какого-то пидора не было мочи. Поэтому после ужина, когда полагалось свободное время, наиболее отъявленные борцы с пидорасами из их отряда, покурив за бараком затыренные сиги, двинулись на дело. Они, подбадривая себя матом, стащили Германа с кровати, где он мирно читал любимую фантастику. Смельчаки! Шестеро на одного накинулись, среди нападавших и Попов, и Куролесов. Ясно, что Казацкий защищался яростно, бил наотмашь без разбору. Вторично треснула вражеская челюсть, кто-то из молодчиков бессильно стекал по стенке, кто-то держался за нос, захлёбываясь кровищей. Но чудес не бывает. В какой-то момент драки одолели и даже вырубили. Гера ударился головой об пол и почти не чувствовал боли, только тупые толчки, после каждого из которых хотелось выблевать на кеды нападавших всю ненависть к подонкам.

По наущению всё знающего о «петухах» горлопана бесформенное тело запихали под кровать. Вечерняя поверка проводилась подвыпившим прапором с «мудрым пальцем»; узнав, что один из курсантов отсутствует, он разразился витиеватой тирадой и пообещал приключений на чахлую задницу беглеца. Прапор якобы пошёл разыскивать мальчишку. Но так и не выполнил даже программу-минимум — не обошёл периметр лагеря, не заглянул в соседний барак. А юные сторонники скинхедов, разжигая смелость, уселись распивать химический джин-тоник и громко ржать над всеми гомиками мира.

Ночью Гера очнулся. Всё тело протыкала боль. Казалось, что он придавлен целой тонной отчаяния. Дышать носом не мог, да и если воздух проникал чуть глубже в лёгкие, то сильнее кололо справа. Сначала ему показалось, что он в каком-то шкафу, так было темно и душно. Он застонал. Но вдруг «стенка шкафа» недовольно зашевелилась и закряхтела. От движения Геру замутило. Медленно до него доходило, что это он под чьей-то кроватью, что нужно выползать и размозжить лбы обидчикам. Но попытка сдвинуться вызвала новый взрыв боли. Он услышал стон: стонал сам Герман. Решил, что отлежится, что звать на помощь не будет, перетерпит, а потом всё равно достанет подонков.

Непонятно сколько пролежал, уговаривая тело подчиниться, воспрянуть и быть гордым. Только вдруг — как глюк. Незнакомое лицо, в темноте не разглядеть — ангел или бес. Вроде ангел: глаза светлые, как будто золотые, волосы белёсые и взгляд серьёзный, не налитый джином и завистью. Но вроде и бес: на одной из бровей тёмное выпуклое пятно на самой верхушке, у переносицы (может, рог растёт?), зубы блестят железом, да и первое, что сказал подкроватный дух:

— Щ-щ-щёрт!

А потом золотоглазый демон ухватился за толстовку и потащил на себя. Муть. Круги. Хочется блевать. Зато вдруг «шкаф» превратился в комнату, освещаемую скудным холодным лунным светом. Демон оказался мальчишкой-допризывником. Гера его не помнил, да и вспоминать было тошнёхонько. Пятно оказалось крупной родинкой, железо во рту — брекетами, а что там с золотом глаз, Казацкий так и не понял. Мальчишка был явно меньше его ростом, не особо крепкий.

— Эй, — строго прошептал он. — Цепляйся, тебе надо к врачу…

С соседней кровати свесилось круглое лицо с расквашенным носом — один из козлов. Этот разукрашенный назвал золотоглазого каким-то сказочным девичьим именем и велел «бросить падаль, а то заразишься». Ему не ответили. Мальчишка закинул вялую Геркину руку себе за шею. И грозно так:

— Держись уже!

Герман ухватился за его плечо, зажмурился и на выдохе толчком заставил тело сесть. Прошипел что-то скверное. Скосил глаза на своего спасителя: никакой жалости, никакого героизма, просто помогает человеку добраться до медицины. Мальчишка с девчачьим именем скомандовал:

— И-и-и… раз! — Рванул Казацкого вверх. В потноносóчном пространстве поплыли сиреневые звёзды — красиво, но адская боль справа под рёбрами отрезвила — невыносимо. Гера сжал зубы, так тоже больно… Его опора вдруг заколебалась и подтолкнула вперёд. Шаг. Ещё. И ещё. Больше золотоглазый ничего не сказал, только пыхтел. Дотащил его на себе через коридор, через плац, по узкой дорожке к зданию с надписью «Здравпункт». А там уже говорила, не переставая, фельдшерица, толстая мягкая женщина с запахом перегара, но с добрыми руками. Все последующие медицинские подробности Казацкий плохо отражал. Гораздо отчётливее он помнил громкий скандал. Как суетился и по-особому ласкательно матерился прапор, как сонный физрук их школы по прозвищу «Карлсон» хмуро допрашивал кто-почему-как, как приехал отец чернее тучи и в город они отправились на медицинской карете. Чем там закончились разборки, он не знал. Провалялся почти месяц в больнице, принимал ходоков от военкомата, от педколлектива, от напуганных козлячьих родителей. Герман попросил отца заявление в милицию не писать — на верную руку правосудия он не полагался. Знал, что разберётся сам. И разобрался.

В этот раз было шесть боёв, и всё по-честному — один на один. Фемида с весами поплотнее завязала глаза и передала на время Герману меч. Каждый раз возмездие догоняло своих героев, в случае с Куролесовым буквально: тот бежал от Казацкого кварталов десять. Но не убежал. У каждого был отрихтован фейс: сломан нос, отрезана чёлка и на лбу родаминовым маркером, который Гера смастерил сам, написано крупно: «Выебан». То ли страдательное причастие, то ли новая кликуха.

Казацкий редко вспоминал эту детскую историю, но и не забывал. Он даже некоторое время назад узнавал, что сталось с авторами его кривого носа. И с мелочным удовлетворением отметил, что все в жопе — глубоко и тухло. Виталька Попов так вообще в тубдиспансере загибается. А то, что Гера Казацкий не последний человек в городе, они знают. Пусть знают и локти себе грызут. Суки.