Зверь, когда увидит охотника, становится сам не свой. Шерсть поднимается дыбом. Глаза наливаются страхом. А у птиц от ужаса раскрываются клювы. Все прячутся, убегают и улетают.

Удирают без оглядки даже свирепые кабаны.

Чёрный коршун кидается ввысь, в облака.

Белка затаилась на сучке.

Даже безобидный водяной уж прячется за корягу.

До чего же приятно, когда тебе доверяют. И до чего же обидно пугалом быть!

— Хоть сыновья мои, Орёл, и воробьи, да зато их десять.

— А у меня, Воробей, хоть и один сын, да зато орёл!

— Слушай, Лосёнок, ты Лось или Лосиха?

— Я, Заяц, и сам не знаю! Вот если рога к весне вырастут — значит, я Лось, а если не вырастут — значит, Лосиха. Приходи летом, разберёмся.

— Мышка-трусишка, ты треска боишься?

— Ни крошечки не боюсь!

— А громкого топота?

— Ни капельки не боюсь!

— А страшного рёва?

— Нисколечко не боюсь!

— А чего ж ты тогда боишься?

— Да тихого шороха...

— Всем ты, Еж, хорош и пригож, да вот колючки тебе не к лицу!

— А что, Лиса, я с колючками некрасивый, что ли?

— Да не то чтобы некрасивый...

— Может, я с колючками неуклюжий?

— Да не то чтобы неуклюжий...

— Так какой же я такой с колючками-то?

— Да какой-то ты, брат, с ними несъедобный...

Скажи «лебединое озеро» — и все подумают, что ты о балете. Скажи «лебединая песня», и все подумают, что ты о легенде. А если скажешь, что ты о настоящем озере лебедей, о настоящей лебединой песне, то могут и не поверить.

А есть ещё и озёра и песни. Мало, но есть...

Неожиданно лебеди стали сплываться: грудью в грудь, клювом в клюв. Если бы на них посмотреть сверху, то увидел бы на голубом белую лилию. Гигантскую лилию с лепестками из белых тел, с тычинками из шей и золотых клювов.

Гибкие шеи разом вскинулись вверх, золотые клювы раскрылись, и громкие клики, радостные и торжественные, понеслись над водой. Птицы кричали прямо в весеннее небо и били по воде белыми крыльями, взбивая белую пену.

Когда долго сидишь под ШАПКОЙ-НЕВИДИМКОЙ, а птица и зверь не показываются, становится скучно. Тогда в гости ко мне приходит Лесовичок. То в окошко вскарабкается, то снизу подлезет, то сверху спустится. Придёт, повозится в уголке и притихнет. Сидим вдвоём — время коротаем.

За ШАПКОЙ ветер шумит, дождь барабанит. А под ШАПКОЙ тепло, уютно и дремлется...

Я Лесовичка про лес расспрашиваю, он отвечает.

— И откуда ты только всё знаешь? — удивляюсь я.

— Уж дело моё такое, — отвечает. — Лесовичок ведь я!

Выбьет желудёвую трубочку о шершавую, как кора, ладонь и улыбнётся.

Вот раз спрашиваю его:

— Скажи, Лесовичок, почему горку, во-он ту, Козьей называют?

— Козы дикие там раньше жили.

— А озерко это почему Гусиным зовут?

— Всё потому: гуси когда-то гнездились.

— И болото потому Куропачье?

— И болото. Куропатки на нём водились.

— А куда же теперь-то они подевались: козы, гуси да куропатки?

— Известно куда: охотники перевели.

— А жалко тебе их небось?

— Ещё бы не жалко! Бывало, лесом идёшь — на козу любуешься, на озере с гусями разговоришься, на болоте с куропатками пошутишь. А теперь? Ни поговорить, ни пошутить, ни полюбоваться. Скучно. Вот к тебе пришёл — не прогонишь?

— Мне что, сиди. Вдвоём веселей.

Сидим вдвоем. Время коротаем.

А за ШАПКОЙ лес шумит. Осины лопочут, сосны басят, берёзы шепчутся.

— Слышишь? — вдруг спрашивает Лесовичок.

— Слышу, — говорю. — Осины лопочут.

— Нет, — отмахивается Лесовичок.

— Сосны, — говорю. — Сосны басят.

— Да не то! Не лопочут, не басят, а барабанят!

— Барабанят?

— Барабанят.

— Кто же это барабанит?

— То-то и оно! Это старые названия в сердце моё барабанят! Громко стучат и настойчиво, как дятлы! Неужто не слышишь?

Я прикладываю к уху ладонь — так и есть! Старые названия барабанят. Барабанят тревожно и громко.

— Может, и другие услышат? — спрашивает Лесовичок. — Что, им трудно ладонь приложить к уху, что ли?

Я киваю ему головой: может, и услышат, может, не поленятся приложить к уху ладонь?!

Входишь в лес и гладишь ладонью деревья, будто старых друзей похлопываешь по спине. Стволы тёплые, как тело живое: чуть покачиваются, будто дышат...

А вершины гудят то грозно, то ласково. Листья лопочут зелёными язычками.

К стволу прислонишься, как к плечу друга. Плечо гладкое, скользкое — молодая берёзка. А то всё в пупырышках — это осина. Или изборождённое, изморщиненное, как кожа слона. Это кора дуба.

Всю жизнь с деревьями плечом к плечу. И хочется стиснуть ладонями их руки-ветви и крепко пожать.

Улетят осенью птицы — пустынны станут леса. А вернутся весной — и снова жизнь переливается через вершины. И как удивительна эта жизнь, перелетающая на крыльях!

Шумное, пёстрое облако жизни кочует по нашей Земле. То оно тут, у нас, — и леса наши переполнены щебетом, свистом и писком. То оно где-то там, за морями и за горами, — и леса наши пусты и глухи. И мы тоскуем и ждём, мы ругаем себя, что не наслушались летом про запас птичьих песен и голосов. Но приходит пора, и волна жизни снова выплёскивается в наши леса.

Волны птиц — как в прилив и отлив: то накатятся, то отхлынут. И у этого моря живого тоже есть свои берега. Эти тучи живые, как настоящие тучи, то рассеиваются и редеют, подобно туману, то сгущаются и темнеют, как грозовые

облака. А вдруг оно, это облако, однажды высохнет и испарится? Ведь рассеиваются же настоящие облака!

И мне становится жутко. Мы привыкли, что каждую весну сама собой накатывается волна. А вдруг однажды прилива не станет? Всё ли мы делаем, чтобы облако не редело? А вдруг мы что-то не поняли и не успели?

Кочуют над Землёй облака жизни. Чистое ли над ними небо? Приветлива ли под ними земля?

Приятно встречать старых друзей. Даже в лесу. Но встречи в лесу случайны и мимолётны. Увидишь на миг зверя или птицу, и вот уже нету их. И только редко-редко, если здорово повезёт, встречаешь ты их вновь и вновь.

Я познакомился с дятлом. Шёл по тихой тропинке и вдруг услышал стук. На засохшей вершине сидел дятел и разбивал шишку. Прикрываясь толстой соседней сосной, я подкрался и, осторожно высунувшись, прицелился в него фоторужьём.