Примирить главнокомандующих взялся было французский агент, находившийся при русской армии, но Салтыков отказался идти на поклон к австрийцам.

— У меня складывается впечатление, — сказал он агенту, — что австрийцы затем призвали русское войско, чтобы его сгубить. Дауну хочется, чтобы русские дрались, а он со своим войском делал бы только диверсии.

Слова его каким-то образом дошли до австрийского командования. Фельдмаршал Даун решил доказать, что русские на его счет глубоко ошибаются, и послал Салтыкову приглашение для ведения переговоров. Салтыков сам не поехал, а послал вместо себя Румянцева.

— Съезди, голубчик, поговори с этим графом, авось что путное и получится, — напутствовал он его. — Да внуши им: русский солдат не дешевле австрийского. Желают вместе воевать, так пусть дадут и людей, и артиллерию.

Главная квартира Дауна находилась в местечке Баутцене. Румянцев приехал туда 4 сентября, в двенадцатом часу пополудни. Фельдмаршал принял его любезно, с изъяснением своего необоримого желания быть другом как его сиятельства, графа Румянцева, так и фельдмаршала Салтыкова, с уверениями в том, что он, главнокомандующий армии ее величества Марии Терезии, не видит для себя большего счастья, чем заботиться об интересах своих союзников, не раз доказавших отменную храбрость в сражениях с общим противником. До того как возглавить армию, граф Даун подвизался при императорском дворе и научился говорить очень красиво.

Что касается переговоров по существу, то они были назначены на следующий день. Фельдмаршал прислал за Румянцевым собственную карету. Он был так же любезен и красноречив, как и в первый день встречи. Ни за что не подумаешь, чтобы такой великолепный человек помышлял загребать жар чужими руками. Послушаешь его — не фельдмаршал, а сама справедливость.

Таким было начало переговоров. Потом Румянцеву пришлось состязаться в красноречии не с Дауном, а сего генералами. Фельдмаршал в дело не вмешивался. Видимо, ему не хотелось портить впечатление, которое он своими изысканными манерами и любезностью произвел на русского генерала.

Переговоры проходили без толмачей. Румянцев свободно владел немецким языком, и все же ему трудно было «переговорить» союзников. Среди сидевших за столом оказалось немало таких, которые по искусству наводить тень на плетень не уступали своему славному фельдмаршалу. И все же Румянцев кое-чего добился: австрийцы пообещали выделить для усиления русской армии корпус в составе пяти полков кавалерии с условием обеспечить этот корпус всем необходимым, а также некоторое количество осадных пушек.

Фельдмаршал Салтыков отнесся к итогам переговоров скептически.

— Вы уверены, голубчик, что они выполнят свое обещание? — спросил он Румянцева, выслушав его доклад.

— Обещание господина Дауна зафиксировано в написанных им ответах на мои пропозиции.

— Гм… — поджал старческие губы Салтыков. — Что ж, посмотрим.

Сентябрь пролетел быстро. Начались октябрьские дожди. Похолодало. Надо было принимать решение о зимних квартирах. Но Салтыков тянул время. В эти дни фельдмаршал был мрачнее осенней тучи. Как он и предполагал, австрийцы не выполнили своих обязательств перед русской армией — ни кавалерийского корпуса, ни осадных пушек не прислали.

Желая проучить союзников, Салтыков стал готовить армию для отвода в Познань. После ухода русских австрийцы оставались один на один с прусской армией, и Даун немедленно забил тревогу. В дело вмешались правительства. Начался обмен посланиями. В конце концов Конференция предписала Салтыкову остаться на квартирах в Силезии и продолжать совместные действия с австрийцами.

— Эти австрийцы загонят меня в могилу, — пожаловался Салтыков Румянцеву. — Ничего не остается, как уйти в отставку.

В феврале 1760 года Салтыкова вызвали в Петербург. Удостоив его аудиенции, государыня выразила ему «неудовольствие» отсутствием решительных действий со стороны русской армии, потребовала с уважением относиться к австрийскому командованию, добиваться более тесной с ним связи. Отвечая императрице, Салтыков сказал, что чувства уважения основываются на искренности, австрийцы же стараются хитрить, хотят проехать в рай на русской телеге.

— Как бы то ни было, отношения с союзниками надо наладить, — перебила его императрица. — Впрочем, обо всем этом вам лучше рассудить в Конференции, — добавила она, смягчая тон.

Конференция представила ему план кампании на 1760 год. По этому плану он должен был выдвинуться с войсками к Одеру между Франкфуртом и Глагоу и действовать в Силезии совместно с австрийцами.

В главную квартиру армии главнокомандующий вернулся в мае и сразу же приступил к осуществлению намеченного плана. Собрав под свои знамена шестьдесят тысяч человек, он двинул все это войско к Бреславлю, куда одновременно должна была маршировать и союзная армия под начальством генерала Лаудона. Каково же было удивление русских, когда, подойдя к крепости, вместо австрийцев они увидели прусские полки! Как потом выяснилось, карты спутал честолюбивый генерал Лаудон. Желая утереть нос русскому главнокомандующему, он маршировал раньше согласованного срока, намереваясь взять крепость с ходу собственными силами. Взять крепость ему не удалось, зато он обратил на себя внимание принца Генриха, брата короля. Принц решил как следует проучить легкомысленного австрийца и поспешил к нему со своим войском. Генерал Лаудон побоялся принять бой и умчался от крепости за тридевять земель.

План совместной осады крепости был сорван. Салтыков приказал своей армии вернуться на прежние позиции и больше не искать встречи с противником. К этому времени здоровье его резко пошатнулось. Вскоре он слег в постель, поручив временное командование армией старшему по званию генерал-аншефу Фермору.

Узнав о болезни фельдмаршала, Румянцев немедленно поехал к нему.

Фельдмаршал чувствовал себя плохо. Он давно уже страдал ипохондрией, а сейчас к этой болезни прибавилась еще и лихорадка.

— Плох я стал, голубчик, — сказал он Румянцеву. — Видать, отвоевался.

— Полно вам, Петр Семенович, — возразил Румянцев. — Болезнь ваша нестрашная. Я сам временами страдаю лихорадкой.

— Дело не только в лихорадке…

Салтыков сообщил, что подал прошение императрице об отставке и со дня на день ждет ее указа.

— Если говорить откровенно, — сказал он, — эта война мне не нравится. Сколько жизней загублено, сколько денег ухлопано! А ради чего? Ничего мы от этой войны не получим. Чует мое сердце, обведут нас вокруг пальца союзнички, верь моему слову, обведут, если эта война каким-то образом закончится.

Румянцев позволил себе не согласиться с фельдмаршалом. Он был уверен, что русские интересы не останутся в забвении. Условия мира побежденному обычно диктует главный его противник, в этой же войне сам Фридрих объявил, что считает главнейшим неприятелем своим Россию…

— Посмотрим, голубчик, посмотрим, — не стал с ним спорить Салтыков. Отдохнув немного, добавил: — Я вас уважаю, граф, и смею заверить, что при некотором различии во мнениях останусь вам верным другом и покорным слугой.

Румянцев понял, что пора уходить, и стал прощаться.

Спустя неделю после этой встречи из Петербурга пришел высочайший рескрипт. Императрица дозволяла Салтыкову оставить армию и отправиться в Познань на лечение. Новым главнокомандующим назначался генерал-фельдмаршал граф Бутурлин.

Трудны дороги к миру. А идти по ним было нужно. Не век же воевать с этим упрямым прусским королем! Война давно уже всем осточертела.

Первым стал искать способов к умиротворению французский король Людовик Пятнадцатый. Но его поиски носили довольно странный характер. По крайней мере, так показалось русскому двору. Людовик Пятнадцатый целый год вел с русской императрицей тайную переписку. В письмах он не скупился на комплименты и уверения в искренности дружеского к ней расположения. Комплименты настолько вскружили голову императрице, что она стала видеть в нем самого бескорыстного друга, она откровенно писала ему о своей болезни, ничего не скрывая, жаловалась на скуку, на душевное неспокойствие. Король искренне сочувствовал ей и, чтобы доказать свою преданность, послал в Петербург придворного врача.