— Иван, вина! — приказал он денщику, облобызав гостя. — Для его сиятельства Петра Александровича. Самого лучшего!

Румянцев отвечал, что приехал по делу и пить не имеет желания.

— Попробуй не выпить!.. — Бутурлин сам наполнил стаканы, изображая на рыхлом лице своем хитроватую ухмылку. — Тост мой — за выздоровление ее величества Елизаветы Петровны!

— Разве государыня больна? — удивился Румянцев.

— Новый припадок… — Бутурлин поднес стакан ко рту и глазами приказал гостю сделать то же самое. — За выздоровление ее величества!

Вино оказалось прекрасным, а желание, чтобы государыня поскорее стала на ноги, было так велико, что одной бутылкой дело не ограничилось. Бутурлин приказал денщику принести вторую, потом третью…

Выждав удобный момент, Румянцев напомнил ему о своей просьбе, которую уже излагал письменно. В ответ фельдмаршал притянул его к себе и звонко поцеловал в щеку. В знак дружеского расположения. Потом заговорил о своей доброте, заговорил громко, хотя и медленно, с трудом подбирая слова. Нет, он не такой человек, чтобы кому-то в чем-то отказывать. Для милого свояка ничего не жалко. Пять новых полков? Пожалуйста, он это сделает, завтра же напишет ордер. Захочет десять — и десять даст. А артиллерии даст сколько угодно. Ничего не жалко. Чем больше пил, тем добрее становился. После того, как денщик убрал со стола четвертую опорожненную бутылку, он готов был отдать Румянцеву всю русскую армию, стоявшую на Висле.

Незаметно подкрался вечер. В саду стало сумрачно. Пора было кончать, тем более что у фельдмаршала уже слипались глаза и он совсем не мог говорить.

Румянцев дал знак денщику. Тот взял его высокографское сиятельство под мышки, поставил на ноги, после чего попробовал продвинуть его «своим ходом». Не получилось. Тогда он взвалил главнокомандующего себе на спину, как мешок с отрубями, и потащил в опочивальню.

Румянцев остался ночевать у фельдмаршала в гостиной. Утром он встал в седьмом часу и очень удивился, узнав от денщика, что его сиятельство уже работает в своем кабинете. При сильном пристрастии к хмельному Бутурлин отличался одним положительным свойством: после попоек никогда не опохмелялся.

Умывальник находился в саду, недалеко от того места, где вчера пили за здоровье императрицы. Раздевшись до пояса, Румянцев долго, с удовольствием освежался холодной водой. Растерев тело полотенцем, оделся и направился к парадному подъезду в надежде встретить кого-нибудь из своих, сопровождавших его в Мариенвердер. У подъезда никого не оказалось, если не считать двух солдат, которых фельдмаршал вчера возвел в офицерские чины. Они молча поглядывали на массивные двери, видимо, подкарауливая кого-то.

— Чего вам, хлопцы? — обратился к ним Румянцев таким тоном, каким начальство дозволяет низшим чинам держаться с ним свободно.

— Его сиятельство изволили приказать явиться, — отвечал тот, которого звали Прошкой. — Мы явились, а к кому, в какие двери идти, не знаем.

Глядя на его плутоватое плоское лицо, Румянцев невольно заулыбался:

— За чинами пожаловали? А не подумали вы, хлопцы, что без грамоты офицеру быть не можно?

— Как не подумать, ваше превосходительство, — вскинул взгляд сметливый Прошка. — Нешто мы не понимаем? Офицером быть — дело барское, а мы мужики, нам и в солдатах хорошо.

— Выходит, имеете прошение оставить вас в солдатах?

— Так точно, ваше превосходительство. — Прошка ткнул локтем товарища, недовольный его молчанием. — Нешто мы не понимаем? Его сиятельство доброту великую имеет, особливо когда выпить изволят. Мы все понимаем. В офицерах служить дело господское, не мужицкое это дело.

— Тогда вот что, — подумав, сказал Румянцев, — пойдемте к его сиятельству, я сам доложу о вас.

Появление в кабинете солдат, сопровождаемых Румянцевым, привело фельдмаршала в великое смущение. Он густо покраснел и как-то глуповато заморгал, не зная, что говорить. Дернул же вчера черт за язык! Наобещал — теперь выкручивайся…

Поняв его состояние, Румянцев поспешил на выручку.

— Эти хлопцы, — сказал он, — пришли отказаться от чести быть офицерами, которой вы изволили их удостоить.

— Так точно, ваше сиятельство, — подхватил Прошка. — Нешто мы не понимаем? Офицерская служба — дело господское, не мужицкое это дело. Наше дело в солдатах ходить.

— Ну и хорошо, братцы, хорошо!.. — шагнул им навстречу фельдмаршал, обрадованный, что все так благополучно разрешилось. — Служите государыне и отечеству так же, как и доселе служили. А чтоб помнили мою доброту, вот вам по рублю на водку.

С благодарностью приняв деньги, гренадеры ушли, а Бутурлин, оправившись от минутного смущения, принялся расхваливать Румянцева за его «Учреждение», которое читал все утро.

— Похвально, очень похвально. Сие «Учреждение» может всей армии примером послужить. Особливо касаемо обозов, порядков на марше… — Фельдмаршал открыто льстил ему, как бы желая искупить вину за вчерашние обещания, которые не собирался выполнять. «Видишь, я отношусь к тебе с открытым сердцем, — как бы говорил он, — и ты не должен судить меня строго». — Похвально, зело похвально, — продолжал восторгаться Бутурлин. — Только, — дружески подмигнул он Румянцеву, — думается мне, слишком строг ты к обозникам. Вот тут, я тебе подчеркнул. — Он взял со стола нужный лист рукописи и стал читать: «В самом движении, чтоб иногда один другого не обгонял на гатях или мостах, чтоб через то замешательства и беспорядков делано не было, весьма смотреть, когда своевольных и дерзких, буде запрещение послушания не сделают, несмотря на то, чьи б люди ни были, наказывать палками или батогами, не исключая военных чинов от рядового до извозчика, а выше тех, хотя б и офицер случился, взяв на караул, представлять ко мне, дабы ему по степени и штраф чувствительно сделан был…»

Бутурлин положил бумагу на место и торжествующе посмотрел на собеседника:

— Как прикажете понимать, дорогой Петр Александрович? С одной стороны, запрещаете офицерам бить солдат на учениях, с другой — палки, батоги…

Румянцев отвечал, что одно дело экзерциции, другое дело действия в боевой обстановке. На войне всякое своеволие может стоить многих человеческих жизней, даже успеха операции, поэтому со своевольниками следует обращаться самым строжайшим образом.

— Впрочем, — добавил он, — мы можем вернуться к обсуждению «Учреждения» несколько позже, если на то будет ваша воля. Мне бы хотелось сейчас продолжить вчерашний разговор.

Бутурлин досадливо поморщился. Нет, отделаться от такого гостя не так-то легко!

— Не могу дать столько, — угрюмо сказал он. — Пять полков! А что же мне останется? Мне же с самим Фридрихом воевать нужно!

— Осмелюсь напомнить, ваше сиятельство, — перешел на официальный тон Румянцев, — вчера вы изволили обещать десять полков.

— Побойся Бога, Петр Александрович! — взмолился Бутурлин. — Пусть обещал, ну и что? То вино во мне обещало. Ты же знаешь мой характер. Десять полков не дам.

— Я и не прошу столько. Выделите хотя бы еще тысяч пять добрых солдат да малость полевой артиллерии…

Фельдмаршал упрямо замотал головой:

— Ни к чему тебе все это. Не предвижу я баталий в Померании. Поверь мне, Кольберг сдастся тебе раньше, чем подойдешь к его стенам.

Они торговались до самого завтрака. В конце концов главнокомандующий согласился выделить Румянцеву дополнительно несколько пушек, а в случае угрозы нападения на него королевских войск с юга послать на помощь с легкими полками князя Долгорукова. Для прикрытия корпуса во время марша был выделен отряд генерала Тотлебена.

Румянцев вернулся к себе, в Грауденц, к концу дня и тотчас приказал готовиться к выступлению. Утром 15 мая барабанщики вместо обычной побудки пробили генерал-марш, и корпус двинулся на Кольберг.

О том, что русские намерены захватить Кольберг, Фридрих Второй узнал на военном совете, созванном им для обсуждения плана действий в летнюю кампанию. Докладывая о возможных намерениях враждебных армий, генерал-квартирмейстер сообщил, что для овладения приморской крепостью фельдмаршал Бутурлин выделил корпус численностью около десяти тысяч человек, который должен быть усилен за счет подразделений, расположенных близ Померании, а также за счет свежих батальонов, прибывающих на кораблях из России.