7 декабря состоялась торжественная церемония вручения Румянцеву ключей от города, а 8 декабря Мельгунов уже увозил эти ключи в Петербург. Вместе с ключами в шкатулке лежала реляция Румянцева императрице Елизавете Петровне об одержанной славной победе.

Приближался день Рождества Христова. При дворе к большим праздникам обычно готовились в ожидании радостных развлечений, шумного веселья. Но в этот раз в Зимнем дворце стояла унылая тишина. Здесь, в опочивальне, доживала последние дни свои императрица Елизавета Петровна.

За полторы недели до Рождества с государыней сделалось дурно, ее стало рвать с кровью. После этого она уже не вставала с постели. Лекари оказались бессильными что-либо сделать. Вся надежда оставалась на Бога.

— Верь, матушка, — внушал ей духовник, — Бог милостив, захочет — хворь как рукой снимет.

Государыня молилась, читала молитвы, просила у Бога милости, обещая впредь никогда не грешить, быть доброй к своим подданным. Желая показать свое раскаяние в грехах, поручила духовнику своему объявить сенату именной указ — освободить из заключения всех, содержавшихся там «по кормчеству», уничтожить следствия, возвратить ссыльных, отменить соляной налог…

После указа государыне вроде бы полегчало, но потом снова началась рвота, еще пуще прежней. Государыня поняла, что Богу угодно забрать ее к себе: 23 декабря она исповедалась и причастилась, а на другой день изъявила желание собороваться.

Румянцевский курьер бригадир Мельгунов приехал в Петербург как раз в этот самый день. В Конференции, куда он направился, не оказалось ни одного человека. Сенат был тоже пуст. Секретарь, сидевший в приемной, на вопрос, где начальство, как-то подозрительно посмотрел на него и ответил:

— Где ему быть? Где все.

Мельгунов объяснил, кто он такой, с каким поручением сюда приехал. Секретарь попросил чуточку подождать и вышел в коридор. Вернулся минут через десять.

— Вас примет граф Воронцов, — сказал он. — Пойдемте.

Мельгунов последовал за ним и вскоре оказался в просторной светлой комнате, по которой с задумчивым видом прохаживался чуть сутуловатый человек с красными от бессонницы глазами. Это и был канцлер граф Воронцов.

— Вы из Кольберга? Как там? Впрочем, мы уже знаем… Ваша победа блистательна.

Мельгунов отвечал, что армия ее императорского величества полна верноподданнических чувств и готова во славу ее императорского величества и российского отечества одержать и другие, еще более великие победы. Эти слова он заучивал дорогой, готовил для самой императрицы. Они ему нравились, но теперь прозвучали как-то фальшиво, неискренне.

Воронцов болезненно поморщился.

— Ключи от крепости? — показал он глазами на ларец, который Мельгунов молодцевато держал в изгибе левой руки.

— Вместе с реляцией, ваше сиятельство.

Воронцов внимательно посмотрел ему в лицо — широкоскулое, огрубелое от ветров и морозов лицо солдата.

— Вам, наверное, еще не известно… Ее величество принять вас не сможет. Вас примут завтра в Конференции после двух часов пополудни.

Следующий день начался звоном колоколов. Наступил праздник Рождества. Горожане толпами повалили в церкви. Мельгунов смотрел на эти толпы из окна гостиного двора, где остановился, и думал о боевых товарищах, оставшихся в Кольберге. Знают ли они о тяжкой болезни государыни?..

В назначенный час Мельгунов поехал в Конференцию. Однако, как и вчера, здесь никого не оказалось. Конференц-секретарь Волков, встретившийся в коридоре, с убитым видом сообщил, что все находятся там… Мельгунов понял: «там» — значит у императрицы.

Подумав, он пошел туда же.

Приемная перед опочивальней государыни была набита народом — сановниками, придворными. Самые близкие находились в опочивальне, у изголовья больной.

Мельгунов не стал проходить вперед, а остался стоять у входа. Рядом щупленький старичок в черном камзоле рассказывал своей даме, видимо только что пришедшей, о состоянии императрицы. Со вчерашнего вечера, после соборования, над ней всю ночь читали отходные молитвы. Пока были силы, Елизавета Петровна повторяла их за духовником, а потом начала метаться, терять сознание… Великий князь и великая княгиня дежурили у ее изголовья всю ночь. Вместе с ними находились и конференц-министры…

Дверь в опочивальню была закрыта наглухо. Раза два ее открывал какой-то священнослужитель, оглядывал комнату, словно искал кого-то, после чего закрывал снова.

Но вот дверь распахнулась настежь, и из опочивальни показалась грузная фигура старшего сенатора, фельдмаршала князя Никиты Юрьевича Трубецкого.

— Россияне, — молвил он голосом, в котором трудно было определить чего больше — то ли скорби, то ли радости, — долг мой сообщить вам… императрица Елизавета Петровна скончалась. С сей минуты в Российской империи государствует его величество император Петр Третий.

Кто-то всхлипнул, но тут же смолк, остановленный воцарившейся мертвой тишиной. Князь Трубецкой проследовал через приемную к выходу. Следом за ним направились Воронцов, Шуваловы и другие высшие сановники.

Мельгунов вернулся в помещение Конференции. Что-то внушало ему, что после смерти императрицы конференц-министры должны непременно собраться на совет. И предчувствие не обмануло его. Едва он вошел, как показались высшие чиновники во главе с канцлером. Мельгунов приблизился к канцлеру, чтобы доложить о себе, но тот жестом остановил его: мол, подожди немного…

Наконец появился тот, кого ждали, — новый император Петр Третий. Все склонились перед ним в низком поклоне. Император солдатским шагом прошел вперед и сел в приготовленное ему кресло, вытянув ноги.

— Ваше величество, реляцию Румянцева из Кольберга имеет честь вручить вам бригадир Мельгунов, — сказал канцлер Воронцов, подводя к нему курьера.

— С сей минуты генерал-лейтенант, — поправил его император. — Поздравляю вас, генерал.

Мельгунов поклонился.

Император не знал русского языка, поэтому разговор велся на немецком.

Воронцов поднес ему ключ от крепости Кольберг. Император повертел ключ перед глазами и вернул обратно.

— Храните его, граф. Мы вернем его великому Фридриху в знак нашего желания жить с ним в вечном мире и союзе. Война с Пруссией была бессмысленной, и мы немедленно положим этой войне конец. Теперь все будет иначе, — продолжал император, охваченный желанием выложить Конференции свои планы, чтобы господа знали, какому мудрому государственному человеку будут давать клятву в верности. — Да, все будет иначе, — повторил он, ударяя рукой по подлокотнику кресла. — Мы дадим полные вольности шляхетству, переменим религию, заведем другие порядки…

Тут взгляд императора упал на кольбергского курьера, столбом стоявшего между именитыми сановниками. Решив, видимо, что присутствие этого человека больше не нужно, он приказал ему отправиться в спальню усопшей императрицы.

— Там вы найдете ее величество Екатерину Алексеевну, — сказал он. — Передайте ей мой приказ, чтобы оставалась при теле.

— Слушаюсь, ваше величество, — ответил Мельгунов и вышел в коридор.

«А реляцию-то не прочитали, — подумал он. — Канцлер даже не стал вытаскивать из ларца. Видно, не до реляции теперь…»

Народ в приемной не расходился. Мельгунов еле протолкался в опочивальню. Тело усопшей уже успели убрать, положить на кровать с балдахином. Красивое, застывшее лицо ее было как воск.

Мельгунов подошел к супруге государя, которую отличил от прочих дам по царственному ее виду, и передал ей приказание императора.

— Вы видите, я здесь и приказание исполню, — ответила Екатерина Алексеевна, нахмурившись. Глаза ее были заплаканы, на лице ни кровинки.

Духовники, распоряжавшиеся в комнате, открыли настежь окна. Повеяло холодом. Над усопшей стали читать Псалтырь.

Мельгунов вышел из комнаты. Возвращаться в Конференцию не было смысла: в нем там более не нуждались. Он оделся и поехал обедать.