Троцкий, говоря все это, все более и более возбуждался от своих слов. Наконец он умолк и обессиленно сел за стол. Но даже минута времени, пожертвованная на отдых, вызывала в нем глухое раздражение. Вот и сейчас он, схватив со стола какую-то бумажку, завертел ею едва ли не перед самым носом Тухачевского:

— И смотрите — не зазнавайтесь! Вы думаете, на вас свет сошелся клином? Вот тут мне притащили справку! Ознакомьтесь. — И, не ожидая, когда Тухачевский сам прочтет написанное, торопливо заговорил: — В моем распоряжении, милостивый государь, сейчас семьсот семьдесят пять генералов! Представляете? Да еще едва ли не тысяча полковников. А сколько офицеров Генштаба! Вот вы и пораскиньте мозгами: есть у товарища Троцкого из кого выбирать? А он, товарищ Троцкий, вместо умудренного опытом генерала ставит на армию поручика. Это, дорогой товарищ поручик-коммунист, понимать надо! Генерал — это выживший из ума полковник. А полковник — одряхлевший поручик. Нам нужны молодые кадры, охваченные жаждой славы!

Троцкий бросил стремительный взгляд на часы.

— Однако нам пора к Ильичу.

Несмотря на то что Тухачевский шел к Ленину не один — рядом и чуть впереди его размашисто, словно врываясь в открывавшееся перед ним пространство, шагал Троцкий, старательно изображавший походку бывалого военного, ему было как-то не по себе. Всю дорогу, даже уже тогда, когда они шли по кремлевскому коридору к кабинету вождя, тревожные мысли продолжали тесниться в его груди: как-то отнесется к нему Ильич, приглянется ли он ему, не задаст ли таких сложных вопросов, на которые он, Тухачевский, не сможет ответить, не посчитает ли его за молокососа, которому не то что армией — батальоном командовать рановато… И в то же время пытался успокоить себя: вряд ли Ленин не посчитается с рекомендацией самого Троцкого, да еще и в той адски сложной ситуации, в которой оказались большевики. Тут и самого дьявола призовешь на помощь!

И все же сомнения оставались, так как Тухачевский, разумеется, не был осведомлен об истинном отношении Ленина к Троцкому, отношении, которое конечно же могло меняться в ту или другую сторону в зависимости от времени и жизненных обстоятельств. Тухачевский конечно же был наслышан о том, что Ленин еще в дореволюционные годы обозвал Троцкого Иудушкой, но ведь именно он и назначал его на высокие посты. Тухачевский, естественно, не мог знать, какую оценку Льву Давидовичу позже даст вождь в беседе с Максимом Горьким: «А все-таки он не наш. Честолюбив. И есть в нем что-то нехорошее, от Лассаля».

Наконец, они вошли к Ленину. Кабинет его был схож с простым кабинетом какого-нибудь ученого-затворника. Он казался не слишком большим оттого, что значительную часть его занимали шкафы, плотно уставленные книгами, и в нем оставалось совсем мало свободного пространства, по которому можно было прохаживаться, чтобы размять затекшие ноги или же предаться раздумьям. Лампа с зеленым абажуром освещала письменный стол, обитый зеленым же сукном, излучая рассеянный свет вокруг, и, видимо, по этой причине все, что находилось в кабинете, — кожаный диван напротив стола, мягкие и глубокие кожаные кресла, две легкие этажерки, заполненные папками, географические карты на стене — тоже приобретало призрачный зеленоватый оттенок.

Бросив беглый взгляд вокруг, Тухачевский сразу же понял, почему и лицо Ленина — худое, смертельно усталое, с жиденькой бородкой — тоже было зеленоватым, будто возникшим из таинственной сказки. Странно, но вопреки утверждению, что зеленый свет благоприятно воздействует на человеческие нервы, успокаивая их и снимая возбуждение, — здесь, в ленинском кабинете, этот же самый зеленый свет вызывал чувство неясной тревоги, беспокойства и ожидания чего-то непоправимо трагического.

И потому с первых же минут Тухачевский всём существом, вопреки крепости своего духа, исходящего от его почти нагловатой молодости, ощутил чувство странного знобящего одиночества — чудилось, что он попал на неведомый таинственный остров, вокруг которого зловеще раскинулся черный бушующий океан, готовый своими чудовищными волнами захлестнуть эту крохотную и беззащитную частичку суши, чтобы навсегда скрыть ее под толщей тяжелой океанской воды.

И вдруг он отчетливо, с беспощадной прозорливостью осознал, что одиночество, испытываемое им самим, — это вовсе не только его одиночество, это одиночество хозяина этого кабинета — каким бы взрывчатым и непобедимым оптимизмом ни был он заряжен, не может не чувствовать, не понимать, что все — и его власть, и его жизнь, и его судьба — сейчас, в эту страшную весну восемнадцатого года, непредсказуемо и зависит от внезапного чуда, которое могут сотворить лишь те массы, которые он фанатично повел за собой. Там, за стенами этого кабинета, извиваясь и корчась в сумасшедшем вихре борьбы, творили свою демоническую игру армии Деникина, Колчака, Врангеля, полки мятежного чехословацкого корпуса, английские, французские, японские, американские и еще черт его знает какие оккупанты, сумасбродные банды всяческих батек Махно, Григорьева, Петлюры, разъяренные полки удалых казачьих атаманов, да и просто отпетые банды уголовников, для кого и революция и война были просто желанным раздольем, разлюли-малиной, когда можно было творить все, чего левая нога захочет, и чей лозунг был до остервенения прост: бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют! В кипящем дикими страстями котле гражданской войны все перемешалось как в аду, все исторгало огонь, смерть, агрессию, неутолимую злобу и ненависть. Кому верить, на кого положиться, кто будет предан до конца, а кто готов предать в любую минуту, ловко переметнувшись в другой лагерь и встав, как ни в чем не бывало, под чужие знамена; как в этой круговерти не поддаться панике, не разувериться, не послать все к дьяволу — и жажду власти, и стремление победить любой ценой, и веру в ту утопию, в которую беззаветно поверил сам и заставил поверить других?

Тухачевский мысленно поставил себя на место Ленина и содрогнулся: нет, ни за какие почести, богатство и славу, несмотря на свое ненасытное честолюбие, он не захотел бы оказаться сейчас здесь, в этом кабинете, на месте вождя. Он, военный человек, мог поменять свою судьбу, как уже поменял ее сейчас, сменив горделивый кивер гвардейского офицера на незамысловатую, чем-то смахивавшую на шутовской колпак и пока что ничем не прославившую себя буденовку.

Но вождь, Ленин, уже не волен ничего изменить в своей жизни: случись невозможное, отрекись он от своей власти, он ни по ту, ни по эту сторону баррикады не был бы принят и не был бы прощен: и там и тут его посчитали бы за изменника, способного только предавать.

Тухачевский впервые увидел Ленина так близко, как увидел сейчас, когда вслед за Троцким вошел в его кабинет, и первым его впечатлением было разочарование. Перед ним стоял невысокий, едва ли не тщедушный, смертельно уставший человек с лицом землистого цвета, с рыжеватой бородкой и усами. Свет от лампы с зеленым абажуром еще более подчеркивал нездоровый цвет лица и черные обводья под пытливыми, горевшими жадным любопытством глазами, огромный сократовский лоб. Он вопрошающе-удивленно всматривался в Тухачевского и, наконец, протянул ему руку — стремительно и нервно, будто опасаясь, что прикосновение к ладони этого молодого военного вызовет удар электрическим током.

— Товарищ Троцкий взахлеб хвалит вас, — сильно грассируя, произнес Ленин, указывая рукой на кресло. — Впрочем, это неудивительно: товарищ Троцкий знает только два цвета: белый и черный, он или любит, или ненавидит, или возносит до небес, или ниспровергает в пропасть. — Ленин негромко рассмеялся, как бы обозначая, что этой оценкой он вовсе не хочет обидеть Троцкого и не придает ей серьезного значения. — Вы прежде были знакомы со Львом Давидовичем? — тут же осведомился Ленин.

— Нет, мы никогда не были знакомы, Владимир Ильич, — поспешно ответил за Тухачевского Троцкий. — Но я думаю, вы не усомнитесь в моей способности откапывать ценные кадры?

— Не буду, не буду, — столь же шутливо заверил его Ленин. — А то, что познакомились теперь, — неудивительно. — Ленин говорил быстро, отрывисто, стараясь уложить в единицу времени как можно больше слов — времени ему постоянно не хватало, и он его ценил на вес золота. — Революция, Лев Давидович, вы же это знаете по собственному опыту, — великая сводница, почище любой свахи: когда обстоятельства прижимают, она тут как тут, и это прекрасно!