Авинова поразила быстрая реакция Лазарева на теневые стороны жизни флота, верная оценка верхушки из Николаева.

Для Лазарева же откровения его друга были новой, не совсем приятной неожиданностью. Следовало внимательно присмотреться к окружающим. Правда, и на Балтике сталкивался он с нечистоплотными людьми, забывшими, что такое совесть. Один Моллер в Кронштадте чего стоил. Всюду, видимо, воровские деньги липнут к грязным рукам.

Быть может, суждения Авинова были ошибочны? Послушаем соображения по этому поводу его подчиненного, в ту пору мичмана Ивана Шестакова. «Выходцы из Архипелага после Чесменской кампании основали, как известно, колонию в Балаклаве, у самых вод, омывающих Севастополь. Колония с влечениями к морю скоро подметила выгоды государственной службы во вновь приобретенном Россией отдаленном крае. Когда с кончиной Екатерины прошла крымская лихорадка и политика наша в силу обстоятельств променяла Восточный вопрос на Западный, плодородная Новороссия и чудный Крым с его дивной гаванью перестали притягивать искателей выгодных положений из коренной России, и архипелагские выходцы мало-помалу завладели всеми отраслями государственной службы как своим достоянием. Балаклавская колония, имея под рукой целый флот, вползла в него со всей ловкостью и хитростью, свойственными племени, заняли все места и до того сохранили свою особенность, что еще в 1836 году случалось слышать комментарии русских командных слов на греческом языке… Было бы несправедливо отрицать пользу греческого элемента в начале существования Черноморского флота. В подчиненном положении, как помощники русских, водивших эскадры, греки в ближайших сношениях с набранными от сохи матросами передавали им свою морскую бойкость и предприимчивость на стихии, для наших крестьян чуждой. В образовании и истории Черноморского флота им отводится важная роль, и, конечно, никто не станет винить их в усилиях монополизировать сподручную отрасль службы при дремлющем или близоруком правительстве…

Массам, ищущим благосостояния за пределами отечества, свойственен партикуляризм. Чрез многие только поколения исчезает мало-помалу мысль о прежнем отечестве и зарождается привязанность к новому; но в промежуточный период царствует индифферентизм, при котором человек, считая себя свободным от всяких политических обязательств, прячется от них за наружной преданностью новому правительству, обеспечивающему его спокойствие, и преследует исключительно себялюбивые цели. Так было с греками, едва полвека переменившими свои опасные жилища на новый мирный приют в крае, купленном русской кровью, приобретенном способностью, энергией, стойкостью, готовностью к жертвам, короче — лучшими качествами коренного русского люда. Не только русское сердце, но здравый русский ум едва решится относиться иначе как с признательностью к усилиям человека, радевшего об изменении подобного положения.

Была и другая, чисто нравственная причина, требовавшая изменения приросших к службе невыгодных для нее условий. Большинство служащих были собственниками в Севастополе или в ближайшем с городом соседстве. Соблазнительная близость арсенала и Адмиралтейства, доставляющих огромные средства, вместе с властью распоряжаться рабочей государственной силой, смешали понятия о частной собственности с казенной.

К должной идее о собственности не могли привыкнуть люди, всю жизнь не знавшие относительно общественных средств различия между моим и твоим».

Вернувшись в Николаев, Лазарев с головой ушел в заботы. Основная обязанность — поддержание боевой готовности кораблей, эскадры, налаживание крейсерской службы у берегов Кавказа. Опыт был немалый, желаний хоть отбавляй, но все приходилось создавать заново. Обустройство главной базы в Севастополе он сразу определил для себя как генеральную задачу. Начинать же надо с кораблей. В них вся боевая мощь. Без них флот мертв. В Севастополе на одном из фрегатов своей бригады Авинов при нем со смехом проткнул фок-мачту шомполом. Конструкции судов по сравнению с Балтикой неважные, рангоут изготовлен небрежно, парусина прелая.

Присмотревшись, Лазарев пригласил к себе обер-интенданта Критского, капитана порта, главного корабельного строителя верфей, смотрителей за постройкой кораблей, подрядчиков. Помнил, сколько вложил сил в переделку «Азова». И все это оправдалось в Наварине. Изложил свои первые впечатления о подмеченных недостатках в строительстве кораблей, бесхозяйственности на верфях, потребовал начать наводить порядок. Все присутствующие вначале недоуменно переглядывались, поеживались, кряхтели. Критский все время недовольно сопел. Такого раньше не бывало. «Равный по званию меня учить берется».

В тот же день Лазарев ушел в Херсон, а Грейг накануне уехал по своим делам в Одессу.

На следующий день в апартаментах Грейга его миловидная супруга Юлия Михайловна срочно собрала свой «военный совет». Небольшого роста, значительно моложе своего супруга, полная, с округлыми формами энергичная дама давно верховодила в правлении Черноморского флота. В этот раз в ее чертогах, как обычно, появились — Критский, правитель канцелярии флота Иванов, адъютант Грейга Вавилов, управляющий кораблестроением Метакса, купцы Рафалович и Серебряный.

— Слыханное ли дело, — начала без обиняков раздраженная Юлия, — не успел объявиться на флоте, а уже всеми командует. Все ему не так да не эдак.

Присутствующих будто прорвало. Все наперебой заговорили о настырности нового начальника штаба, его недовольстве устоявшимися порядками в Николаеве, которые, дай Бог, еще никто не осмелился осуждать.

— Да имеет ли он понятие о морском деле? — распалялась Юлия. — Куда он метит? Он наших кораблей не знает, да мне думается, ничего в них не смыслит.

Военный совет дружно решил: доложить о всех поползновениях Лазарева, каждому по своей части, Грейгу.

Когда начали расходиться, Юлия томно проговорила Критскому:

— Ты, мой друг, останься, надобно нам о хозяйственных делах потолковать, просил меня об этом Алексей Самуилович.

«Военный совет» понимающе заухмылялся. Редко кто в Николаеве не слыхал об амурных делах жены главного командира флота и его обер-интенданта. Быть может, догадывался об этом и Грейг, но помалкивал. А «прелести ее достались в удел другому, они принадлежат Критскому, который в отсутствии… по нескольку часов проводит у нее в спальне».

На этот раз любовные страсти на пуховых перинах перемежались с чисто деловым разговором.

— С какой стати ты, Николенька, хочешь в отставку проситься, — шептала Юленька, — неужто этого мужлана Лазарева испугался?

Разморенный вином и постелью, Критский глупо улыбался.

— И нет вовсе, душечка, не страшен он мне, однако его шпильки больно жалят, надоело.

— Потерпи, дуралеюшка, к чему спешить. Добра еще немало прибрать можно. Мне давеча Серебряный предлагал выгодную сделку, тысяч семьдесят перепасть может.

Вернувшись из поездки, Лазарев вскоре почувствовал вокруг злые ухмылки чиновных офицеров и подрядчиков. Нашлись добрые люди, рассказали подноготную происшедшего.

Возмущенный Лазарев напрямую написал Меншикову:

«И как же им не любить друг друга? Все их доходы зависят от неразрывной дружбы между собой. Критский в сентябре месяце, выпросив пароход, ходил в Одессу и, положив в тамошний банк 100 000, хотел подать в отставку, но министр двора здешнего Серебряный и прелестница наша уговорили его переждать, рассчитывая, что по окончании всех подрядов он должен получить 65 000. И так как Критский громко везде говорил, что он оставляет службу, то Серебряный столь же громко уверял, что это неправда, что он не так глуп, чтобы отказаться от 65 000, и что он готов прозакладывать в том не только деньги, но даже бороду свою! Что ж наконец вышло? Министр, к стыду своему, столь много славившийся верными своими заключениями и расчетами, ошибся. Хотя Критский в отставку не вышел, но получил пятью тысячами меньше, нежели как сказано было, т. е. досталось на его долю только 60 000! Вот вам тайны двора нашего, которые, я надеюсь, что в. с-ть, прочитав и посмеявшись, бросите в камин. А хорошо бы, если бы государю вздумалось (подобно тому, как в Кронштадте) прислать сюда генерала Горголи или равного ему в способностях, который взял бы к допросу министра Серебряного и некоторых других; многие бы тайны сделались известными!»