После пребывания в иностранных портах полагалось выдержать карантин. Лазарев просил Грейга «всей эскадре походить несколько времени для практики в Черном море, тогда б мы провели время наше за 1833 год с совершенною пользою». Грейг и на этот раз отмолчался. Эскадре пришлось отстаиваться на Феодосийском рейде. Выгрузили на берег артиллерию.

Пора было известить своего друга Шестакова о возвращении. Отвести душу. В конце письма вдруг вспомнил о парадоксе: за экспедицию в Босфор наградили большими деньгами Критского и командира Севастопольского порта Патаниоти. Решил позабавить приятеля. «А кто всему мешал и препятствовал, я знаю, и именно этот же самый командир порта грек Патаниоти и обер-интендант грек же Критский! Да черт возьми все, пусть их наслаждаются, только впредь бы не мешали! Мне денег много не нужно, два или три блюда за столом да рюмочку хорошего вина, вот и все мои прихоти».

За время пребывания в проливах эскадра снабжалась из рук вон плохо. Часто не хватало мяса, овощей, даже сухарей. Среди матросов развилась цинга. В последние недели на рейде Феодосии Лазарев приказал покупать матросам мясо и зелень, не считаясь со средствами, и ежедневно подавать их к столу. В Босфоре выяснилось, что корабли строили из негодного леса, палубы и переборки в них прогнили насквозь. На переходе из Босфора оказалось, что три линейных корабля сгнили основательно и плавать на них нельзя, в шторм могут утонуть. Кому излить досаду? Грейгу бесполезно, Меншиков отмалчивается, Николай отмахивается резолюциями. Мелькнула мысль: «Быть может, граф Орлов поможет?»

В последних числах июля 1833 года Севастополь встречал эскадру. Многочисленные бухты и холмы вокруг них были усеяны толпами жителей, среди которых было немало матросских жен и детей.

Лазарев впервые входил в гавань с эскадрой. С интересом и волнением всматривался он в голубые заливы, скалы, берега, поросшие буйной зеленью кустарников и небольшими деревьями. На косогорах лепились мазанки ремесленников, торговцев. Если город внешне походил на европейский, то порт только обозначался. Все радовало, но настроение омрачала предстоящая встреча с Грейгом, Критским, их приспешниками.

Слава Богу, дома легче. Теперь можно и Орлову откровенно сообщить: «Я воображаю себе, как бы нам было стыдно, если бы вышесказанные худости и недостатки открылись тогда, когда флоту надлежало б действовать, и в особенности в зимнее время блокировать Александрию или тому подобное. Но все миновало, и, благодаря Богу, имеем время исправиться, нужно ж, однако ж, на хозяйственную часть нашего флота обратить внимание, нужны бескорыстие и самая строгая деятельность».

Лазарев сделал упрек и командирам — беззаботны, за кораблями не смотрят вовремя, ждут, когда в море идти, а там спрос другой.

В Севастополе ждали и приятные известия. Николай произвел Лазарева в генерал-адъютанты, редкая и высшая царская милость для военных сановников. И смех и грех.

Одним из первых его поздравил Авинов, а Лазарев его посмешил:

— Попался я теперь в когти, заставят при разводе верхом парадировать! А я же мастер, ты-то знаешь, бывало, в Калифорнии ездил. Но шутки в сторону. Как тут у вас дела?

Авинов отмахнулся:

— Все то же. Севастополь пуст, хоть шаром покати, ни одной сажени веревки, ни одного дерева, чтоб сделать стеньгу или марса-рею. Провизии в магазинах кот наплакал.

Лазарев слушал, покачивая головой, почесал затылок.

— Я теперь меж двух огней. В должности генерал-адъютанта, и требуется быть фискалом и доносчиком. До сего времени ни тем, ни другим я не был. А государь требует, чтобы о всем худом ему докладывать…

Но, видимо, и у Николая терпение кончилось. Теперь-то он понял, кто радеет о флоте, знает дело, умеет творить. В середине августа до Севастополя дошли слухи, что Грейг отстранен, а его должность будет исполнять Лазарев. Он сам узнал о назначении в море.

Больше месяца крейсировал в море с эскадрой. Грейг помалкивал. Когда кончилась провизия, корабли зашли в Севастополь. Николаев отмалчивался, однако, видимо, там не дремали. Лазарев решил спросить Меншикова: «Не имея разрешения сдать кому-либо эскадру и отправиться в Николаев, я остаюсь по сие время в Севастополе, между тем как дела в Николаеве идут своим порядком. Правитель канцелярии главного командира Иванов переходит, как слышно, таможенным директором в Одессу, и через то в Николаеве одним из главных воров будет меньше. Критский подал в отставку и на разных транспортах перевез уже в Севастополь множество лесу, досок, мебель, сделанную казенными мастерами, и намеревается строить дом, а с тем вместе покупает в Крыму прекрасное имение… В Николаеве же раздаривает из адмиралтейства бревна и пр., дабы тем зажать рты некоторым бессловесным тварям, действовавшим по преступной его воле. Нет сомнения, чем скорее Критский оставит поприще свое на службе, тем, конечно, для Черноморского флота будет полезнее; но неужели деяния его останутся неисследованными? Не знаю, богато ли ныне адмиралтейство в Николаеве, но в Севастополе оно доведено до такой крайности, что исправить флот даже и непосредственным образом вовсе невозможно: в магазинах ничего нет. — Лазарев задумался. Паруса на эскадре изорвались, а парусина Рафаловича одна гниль. Такелажа нет, провизии на три дня. На берегу казармы разрушены. Кругом все тащат… — Необходимо, что вы лично удостоверитесь в бедственном состоянии одного из прекраснейших портов в свете, каков действительно есть Севастополь и на который никогда не было обращено того внимания, которого он поистине заслуживает».

Закончив рапорт, вызвал катер к трапу. За многие месяцы не бывал на севастопольском берегу. Надо проведать Авинова. Здесь Лазарев отдыхал душой. Встречали его как родного. Суетилась Елизавета Михайловна, дети забирались на колени. Авинов повеселел, посвистывал. Когда все улеглись, они засиделись далеко за полночь. Судачили о жизни, о делах. Лазарев рассказывал о Босфоре. О встречах.

— Помнишь Тагир-пашу, фрегат которого ты тоже изрядно поколошматил? Так вот, он прием закатил на своем флагмане. Такой выпивки и закуски я, право, давно не видывал.

Авинов перестал свистеть, поморщился:

— А мы тут киснем, гнием, никакого просвета.

Лазарев хитро прищурился:

— Готовься, Сашенька, перебазироваться. Я ныне государю отправил ходатайство о тебе. Прошу начальником штаба флота назначить…

Через три дня на «Памяти Евстафия» собрались все командиры. Лазарев прощался с эскадрой.

— Во исполнение высочайшей государя императора воли, отправляясь ныне в Николаев, для вступления в управление флотом, приятною обязанностью поставляю изъявить всем вам истинную благодарность свою.

В распахнутые двери балкона доносились с рейда перезвоны корабельных колоколов, отбивали вторую склянку. Почти год минул, как вступил начальник штаба флота в командование эскадрой. На кораблях все знали его. Строгость до жесткости, и спуску нерадивым не давал, но был справедлив во всем. Всегда он был на виду, заботлив, но к казнокрадам безжалостен. Флагман в заключение сказал:

— Поручаю всем, господа командиры, за усердие к службе и содержание судов и команд в отличном порядке, чистоте и опрятности объявить мою признательность всем, штаб- и обер-офицерам, а нижним чинам за точное повиновение и усердное исполнение трудов сказать от меня спасибо.

За обедом, когда командиры расслабились, шутя произнес:

— Не подумайте, господа, что мой спрос с вас уменьшится. Завтра же возьмите корабли под бдительный надзор, исправить в первую очередь корпуса, рангоут, паруса. Надеюсь, теперь недостатка в материалах и снабжении не будет. Эскадра пока не разоружается. Мир подписан, однако недруги наши войну супротив России не прекратили.

Прибыв в Николаев, Лазарев подписал 8 октября 1833 года первый приказ: «На основании высочайшей государя императора воли, объявленной мне бывшим главным командиром Черноморского флота и портов адмиралом Грейгом, вступив сего числа в главное управление Черноморским флотом и портами, я о том по Черноморскому ведомству объявляю».