Потом немцы начали делать обработку площади по квадратам: пройдутся по нашим траншеям, переходят к пехоте. Вдруг заметят что-то живое в долине — туда залп. Деморализовать, парализовать, забить в землю все, что осталось живого, — мы это понимали. Будь мы на их месте, мы делали бы то же самое. Сиди, голову засунув в землю, слушай, как летит, куда летит. Только от своей все равно не убережешься: прямое попадание — и не надо тебе могилы, и самой смерти в глаза взглянуть не успеешь, был казак — и нет казака…

День был жаркий, ясный, но никто не вспомнил ни о воде, ни о еде: ждали атаку танками или пехотой. Атаки пока не было: наверное, немцы решили вымолотить нас из земли минометами. Затемнело, команда: «Не спать!» А какой тут сон! Спасибо, ночь от духоты спасала, да пореже стала поквадратная обработка.

— Старшина, за ужином, — сказал кто-то в траншее, — Михеич приехал.

В сутолоке дня я едва вспомнил про повара, почти уверенный, что его нет в живых. В логу я увидел нашу двухколесную катюшу с дымящейся трубой, Михеича, Фенечку. Повар распряг лошадь, обтирал ее жгутом из травы: она была вся мокрая. «Лошадь-то как уцелела?!»— изумился я. Фенечка покосилась на меня своим девичьим взглядом и как-то по-человечески жалобно вздохнула.

Михеич рассказал, что ночью он ездил за продуктами — в третьем и во втором не ездили, поленились, а он теперь дня три продержит эскадрон. У него сердце вроде чуяло: помыл после ужина кухню и — в обоз, даже махорки прихватил. А не съезди, уже вечером за голову хватайся — варить нечего. На обратном пути чуть не попал под танки, не успели только пальнуть. Хана бы: где роги, где ноги…

Когда мы отправили казаков, я сказал ему:

— Мы в окружении, Михеич. Кругом отрезаны.

— Слыхал, — ответил повар. — Из третьего старшина приходил, просил взаймы крупы, соли. Соли дал, а крупы — нет. Чем своих кормить буду? Раздать легко.

На мои слова об окружении он особого внимания не обратил, занятый своими заботами, а, может быть, как всегда, решив, что слова — ветер, не до разговоров.

И потянулись длинные, как вечность, дни. Немцы, видно, решили оставить нас в покое — никуда мышка не денется. У них завершалась большая наступательная операция, и было просто не до нас, горстки разношерстных войск, оставшихся в глубоком тылу. Надежды на спасение, думали они, у нас никакой. Пробиться к своим без танков даже пробовать нечего, такая попытка равносильна самоубийству: стоит вылезти из траншей, как со всех сторон окажешься под огнем.

Рассудили они правильно и не торопились. Раза по три в день принимались обрабатывать наш пятачок минометным огнем. Пушки наши молчали: попробуй, выстрели — по засеченному месту открывался огонь из десятка стволов. Немцы хотели вымотать нас, выморить, потом уничтожить малой кровью.

А наше командование было далеко. Артиллеристам удалось связаться со штабом корпуса, и оттуда передали команду: «Стоять!» Какая же могла быть другая команда?!

Доходил сентябрь, но стояла жара, днем в траншеях было как в печке. Со стороны пехоты немцы окопались по холмам, и теперь третий эскадрон и часть нашего простреливались как бы с тыла. Били на каждое шевеление. Махни пилоткой — и то по брустверу очередь. Сторожили крепко. Разведчики говорили, что против нас поставили тотальников — мальчишек и стариков, учили убивать на окруженных. Мальчишки были старательные. Днем не высунешься ни за водой, ни по нужде. Раненые лежали весь день в траншее: свести вниз было невозможно. Но и ночью траншеи со всех сторон простреливались. Немцы били неприцельно, на всякий случай: в кого-нибудь да угодит. Немцы по ночам всегда бьют, авось пуля сама себе найдет цель.

Михеич обосновался среди развалин деревушки. Полагая, что там штаб, немцы разбили в щебень все дома, и на месте улицы сейчас лежали кучи мусора. Разобрав какую-то стенку, Михеич выложил для лошади и кухни укрытие и тщательно замаскировал его.

Приезжал Михеич, когда темнело, и, поднявшись в траншею, коротко говорил:

— За ужином.

Он рассказывал, что пехота даже чаю не варит, солдаты ночами шатаются по виноградникам, лопают неспелую ягоду, у них начался понос. А артиллеристы рвут пшеницу, лущат и жуют, как кони. Он тоже про запас покосил и напрятал для Фенечки. Я не решался спросить, надолго ли хватит нам продуктов, со страхом догадываясь, что и нам скоро голодать, а когда, решившись, все-таки спросил, Михеич неопределенно ответил:

— Потянем еще.

Тянуть можно, если знать, когда все кончится. А кто знал, когда придут наши? Фронт уже ушел километров за сто, а может быть, дальше. Наступление у немцев было случайное, почти бессмысленное, и наша судьба зависела от того, выдержим ли, дождемся ли своих. Если же дело затянется, немцам уничтожать нас не придется: мы сами перемрем с голоду.

Пехота уже голодала, люди там поднимались только чтобы стрелять, а в третьем и в первом эскадронах сухарь делили на двоих. От усталости, от постоянного напряжения слабели и наши казаки. Однако у нас было все-таки два десятка ложек каши, каждую ночь мы ждали, что Михеич приедет.

На следующий день — мы только что позавтракали — в лесу загудели моторы. Танки. На этот раз они шли прямо на наш дивизион. Танков шло немного, я насчитал восемь, без пехотного десанта. Сразу было не понять, зачем немцы пустили их. Если бы машины и проскочили через траншеи, дальше им ходу все равно бы не было: позади нас — обрывистый лог. Догадался, когда танки, приблизившись, разделились и пошли вдоль фронта. Наезжали на траншею, разворачивались, обрушивали ее. Давили пулеметные гнезда, давили все, что двигалось и дышало. Хоронили всех заживо: бежать было некуда. Поутюжь они нас с полчаса, смяли бы, сравняли бы всю траншею. Но ожили-таки наши страдальцы-артиллеристы. Выстрелов мы не слышали, а только видели, как «тигры» повернули обратно к лесу. Один горел в расположении первого эскадрона, другой подбили гранатой в четвертом эскадроне, а уже на нейтральной полосе артиллеристы достали подкалиберным еще один. Загоревшись, «тигр» сел на свой зад, а из люка начали выпрыгивать танкисты. В них стреляли, пока не уложили до последнего.

Потом сразу началась артобработка, немцы разозлились. С особой яростью они гвоздили опять по артиллеристам. Думая, что на часовенке наблюдатель, они били по ней, пока не сравняли с землей, не перерыли вокруг всю землю, и там стало не зелено, а желто от поднятой глины.

Ночью хоронили мы своих. В логу была воронка от тяжелого снаряда, мы снесли туда трупы, сложили в два ряда и закидали плитняком и дерном. Среди погибших был и Вася Селезнев. У него оторвало голову, я признал его по новым сапогам, которые неделю назад выдал, и по якорю на руке.

В эту ночь Михеич приехал под утро и, разливая по ведрам, долго скреб ковшом по котлу, залез в него с головой и выскребал ложкой.

— Не досолены галушки-то, — сказал он. — Кончилась соль.

Когда казаки ушли, он распряг Фенечку, долго обтирал ее. Потом сел на оглоблю кухни и сказал:

— Ну, старшина, все. Больше варить нечего.

Я каждый день ждал этих слов и больше всего боялся их. Оказывается, еще вчера бросил он последнюю горсть крупы, но не говорил мне, чтобы не расстраивать. Сегодня целый день копал под разбитым домом, разыскивая погреб. Переворочал гору мусора, но в бункере, наверное, еще до боев кто-то побывал. Все же нашел немного муки, получились галушки. Артиллеристы и пехота тоже роют, перерыли под всеми домами, больше ничего не найдешь.

— Может, Михеич, суп из крапивы… — неуверенно сказал я.

— Какая крапива, старшина. Все посрезали. Двое из пехоты надумали сползать ночью за картошкой в немецкое расположение. Убили.

Мы молчали.

— Говорят, ихнюю танку подбили? — спросил он.

— Подбили. В клеверище, на нейтральной зоне.

Он спустился к ручью, свел лошадь, запятил ее в узкую щель между валунов.

— Ты куда, Михеич? — спросил я.

— Погляжу, — неопределенно ответил он.

Начался пятый день. То ли мы мешали немцам, что сидели у них в тылу, то ли пришло время уничтожить нас, но в этот день, наконец, пошли они в атаку с десантом. Как всегда, еще в сумерках в лесу зарычали танки, гул все нарастал, и вот «тигры» выползли и помчались по фронту. За танками — бронетранспортеры с пехотой. Мы оглядывались на горки: оживет ли наша артиллерия? Ожила: хоть реденько, но ударили, свалили два транспортера, зажгли танк. Но десант все же прошел. Немцы соскакивали, цепью бежали на нас. Ну, держись, хлопцы, не заело бы автомат. Человек не танк, тело у немца тоже из мяса и косточек, как и у нас, грешных. Они строчили на ходу, падали. Это, и правда, были тотальники — мальчишки: офицера издали отличишь по росту. Шли как на ученье: короткая перебежка — упал, снова — бросок. Упрямые мальчишки: некоторые успевали добежать саженей на тридцать, а пехота, у которой не было автоматов, колола их штыками. Они потом говорили, что некоторые тотальники бежали босые, разулись, чтобы скорее бежать…

И еще раз ходили в этот день тотальники: командиры натаскивали их всерьез, и на нейтральной полосе, на давно скошенном и снова отросшем клеверище, кучами лежали они с ранцами за спинами, как будто шли в школу…

Казаки ждали ночи. Они были уверены, что Михеич приедет и привезет что-нибудь. В соседних эскадронах повара возили уже третьи сутки кипяток. Кипяток все равно разбирали, все же что-то теплое. Варили какое-то месиво из травы, но командир дивизиона запретил: боялись поноса. Только у нас все еще получали пищу, хоть раз в сутки, но все же что-то бывало. Каково же, думал я, голодом ждать следующего дня, такого же, как сегодня?

Я не говорил, что у нас тоже все кончилось, не сказал даже капитану, уверенный, что Михеич не приедет, а если приедет, то привезет тоже кипятку… Но я ошибся.