Он достал из кармана пестрый камешек и протянул его мне...»

Рожков прервал чтение и перелистал несколько страниц.

— Дальше подробно описывается, — пояснил он, — какая это была руда, каковы ее запасы, каков характер залегания рудного тела и прочее. Указывается, какое громадное значение для нашей страны должно иметь открытие этого месторождения. Так... Теперь, Сережа, "слушайте дальше... Пасько спрашивает у Рябинкина:

«— Вы говорили об этом кому-нибудь?

— Никому. Ни одной душе. Вам — первому... Шурф я засыпал, скважины забил, образцы руды закопал в землю и все записи сжег.

— Тогда чего же беспокоиться?

— А все-таки тревожусь. Сегодня видел, как эсэсовцы с лопатами шли к тому месту, где я зарыл образцы. Кто-нибудь мог выдать.

— Ну вот еще! Кто же?

— Вы моего десятника Лизогуба знаете?

— Видел.

— Парень он шустрый и хорошо грамотный. Был очень полезен. Но не лежит у меня к нему душа! Сегодня он был до того со мной любезен, все вертелся, в глаза глядел, улыбался, поддакивал... Страшно стало. Боюсь!

— Будет вам!

— Боюсь его, боюсь! Слишком много я ему рассказал... Виктор Иванович, если что случится, если вдруг, не ровен час, меня заберут, вам завещаю это дело. Не выдавайте секрета фашистам! Сохраните!

Я дал слово...

Предчувствия Рябинкина оправдались. Его забрали в гестапо в ту же ночь, и я не ведаю, что с ним стало. Меня тогда не тронули.

Но вот в начале 1942 года к нам из Берлина приехала комиссия и сразу же развила бешеную деятельность. Тогда многих в нашем городе арестовали, и в том числе меня. Потом меня долго допрашивали в присутствии нескольких ученых-специалистов, среди которых был и Хиссингер, мой теперешний товарищ по заточению. Дело шло о месторождении Серой скалы. Я заявил, что ничего не знаю и не понимаю, что Рябинкин мне ничего не говорил и что руду вижу в первый раз. Мне поверили, и это отсрочило мою гибель. Около года я провел в концентрационном лагере. Примерно месяца три тому назад ночью меня неожиданно разбудили, велели привести себя в порядок, накормили, одели в новый костюм и увезли неизвестно куда. Потом долго водили с завязанными глазами по каменным коридорам, переходам и лестницам. Очутился я перед самим оберштурмбанфюрером фон Римше. Он объявил мне, совершенно не спрашивая моего согласия, что я назначен химиком-аналитиком при профессоре Хиссингере. На мой недоуменный вопрос, почему я, русский, получил такую ответственную должность, когда в Германии много отличных химиков, он ответил, ехидно улыбаясь:

— О, вы тоже очень хороший химик, мы знаем. Если будете честно здесь трудиться, то получите хороший барыш и даже, может быть, железный крест... Это будет иметь очень большое значение, когда Германия завоюет весь мир.

Я был немало изумлен таким непрошеным доверием, но впоследствии Хиссингер объяснил все очень просто. Мы оба, и он и я, предназначались к уничтожению, когда отпадет в нас нужда. Мы скоро сблизились...»

Майор опять прервал чтение и пропустил страницу, потом продолжал:

— «Месяца два мы водили фрицев за нос. Потом наступила катастрофа. Очевидно, мне не доверяли и где-то проводились контрольные анализы. Римше вызвал меня к себе. Он объявил, что я не оправдал доверия и буду уничтожен. Но меня не расстреляли, как я ожидал, а отвели в карцер и приковали цепью к полу. Через неделю сюда же привели Отто Хиссингера. Еще через несколько дней нам объявили, что немцы на две недели покидают подземный завод и что нам на этот срок оставляют продовольствие из «гуманных соображений». Это, конечно, было самое неприкрытое лицемерие: они прекрасно понимали, что так скоро сюда не вернутся».

Рожков замолчал.

— Ну вот, пожалуй, и все, — сказал он и спрятал тетрадь. — Я прочел вам все, что возможно.

— Несчастные! — сказал я. — Если бы они только знали, как ловко обманул их этот хитрый негодяй!

— Это было бы для них самым страшным ударом... Ну, что же, теперь вы лучше уяснили себе смысл происшедшего?

— Еще бы, конечно! Спасибо. Неясно только, откуда вам стало известно, что десятник Рябинкина, по фамилии Лизогуб, и убитый Галемба — одно и то же лицо?.. Простите, Андрей Матвеевич, может быть, я задаю вам нескромный вопрос?

— Ничего. Ваше любопытство понятно. Я обещал вам все разъяснить.

Он открыл стол и достал уже знакомую мне фотографию «Колонны согласия» со снятыми у ее подножия немецкими полицейскими. Фотографию эту Рожков захватил с собой, когда отбирал снимки в музее у Маевой. Он молча указал мне на одного бравого полицейского, стоящего в первом ряду, за спинками стульев, на которых восседало начальство. Нельзя было ошибиться: в этом грубом, самодовольном лице с длинными усами я узнал Галембу.

— Что скажете?

— Он, несомненно!

— Разумеется. Все это говорят. А знаете, что навело меня на мысль взглянуть на это фото? При обыске у него в сторожке у парома мы ничего подозрительного не обнаружили, кроме полицейского свистка немецкого образца со свастикой у колечка. Хотя таких свистков было много, я решил проверить.

— Как же он решился поселиться в той местности, где его могли узнать?

— Его отыскал и завербовал Абаза и устроил работать при пароме. Он им был нужен как хозяин явочной квартиры... Ну, и для других, менее невинных целей. Жил он уединенно, отпустил бороду. Да среди населения его мало кто знал, он не здешний уроженец. При немцах работал в концлагере для военнопленных, из которых, как вы прекрасно знаете, мало кто возвращался.

Так мне стала известна история темной жизни предателя Лизогуба. 

Как-то вечером, вскоре после событий, разыгравшихся в отделении «А» подземного завода, мы с Леночкой сидели дома и повторяли курс технологии цементного производства.

Неожиданно к нам зашел Андрей Матвеевич. Я очень обрадовался его приходу.

Поздоровавшись, он достал из кармана знаменитую желтую расческу в форме рыбки —знак юных разведчиков-патриотов — и подал ее мне:

— Возвращаю вам вашу собственность. Храните ее на память обо всех приключениях и треволнениях и о нашей совместной работе.

— Спасибо! Она вам больше не нужна?

— Она никогда мне не была нужна. Я ее оставил у себя из опасения, чтобы она случайно не попала на глаза Пете или Анне Шидловской. Это крайне осложнило бы наше дело, да и для вас было бы не совсем безопасно.

Я передал расческу Леночке. Она раньше не видела ее и теперь разглядывала с интересом.

— Да, вещица замечательная, — сказал майор. — Она долго была символом беззаветной любви к Отчизне и высокого героизма, а потом стала орудием преступления. Впрочем, последняя ее служба была опять полезной.

— Как так?

— Она заставила Шидловского признаться в своих преступлениях. Он не смог объяснить, откуда достал ее, начал путаться в показаниях и в конце концов должен был сознаться во всем. Одно только он отрицает: свое участие в покушении на убийство Коломийцева. Он будто бы даже и не подозревал этого. Возможно, что здесь Абаза действовал помимо Шидловского: всегда лучше обойтись без лишнего свидетеля.

— Как же это могло быть?

— Очень просто. Абаза, узнав про письмо, посланное Анной Шидловской брату, сразу же понял опасность. Он послал Шидловского в Белые камни, ни словом не обмолвившись о своем намерении устроить там ловушку для корреспондента.

— Но все-таки именно Шидловский погубил Петю тем, что вовлек его в преступную компанию. Так ведь?

— Нет, не так. Совсем не так! Петя никогда в их компании не состоял. Он жертва преступников, а не их сообщник. Они использовали его для своих гнусных целей — это правда, но путем обмана, играя на лучших чувствах мальчика.

И Андрей Матвеевич подробно рассказал нам печальную историю сближения Пети с компанией Шидловского.

Шидловский появился в городке двумя неделями раньше меня и в первое время поселился в гостинице. На явочной квартире у Галембы, в домике паромщика, он впервые встретился с Абазой. Тут выяснилось, что хотя Шидловский и был членом ЮРП, он играл только второстепенную роль и не знал ничего существенного о подземном заводе фашистов.