Дритифил (Перевод: Шамиль Галиев)

— Есть у меня такая… проблема, — признался он.

— Поверьте мне, у каждого, кто когда-либо сидел в этом кресле, была проблема, — сказала доктор Марша Унтерманн. — И не обычная проблема, а весьма сложная. Настолько невероятная и аномальная, что поражает воображение. — Взгляд женщины заострился. Длинный изящный палец очертил точёный подбородок. — Причина вашего нахождения здесь — ваше выздоровление. Вы напуганы. Вы боитесь, что я могу счесть вашу «проблему» такой извращённой, или настолько отвратительной, что буду настаивать, чтобы вы покинули мой кабинет раз и навсегда.

Взгляд карамельно карих глаз поравнялся на мужчину.

— Да, — прохрипел он. — Я… очень этого боюсь.

— Потому что, если это произойдёт, вам некуда будет идти.

— Да, — ответил мужчина.

— И вы, наверное, думаете, что в мире нет никого вроде вас. Поэтому, в прошлом, вы воздерживались от поиска помощи, верно?

— Да.

Доктор Унтерманн откинулась в кресле за своим столом. Её улыбка была столь же скупой, сколь и взгляд:

— Тогда ваши страхи безосновательны. Я не отказываюсь от пациентов, какими отвратительными не казались бы их проблемы, или преступления. Это моя работа. И я делаю мою работу. И мне кажется, я с уверенностью могу сказать про эту вашу «проблему», — Марша прикурила длинную сигарету и покачала головой. — Я слышала гораздо худшее.

Дым струился с её губ как призрачная жидкость. Глаза открылись шире: изучающие, спокойно обнадёживающие.

— Расскажите мне об этой вашей проблеме, — сказала она.

Костюм Бэрроуза стоил больше, чем типичный житель Сиэтла зарабатывал за год. Как инвестиционный банкир компании «Дженкинс, Харрис и Люс», Бэрроуз мог себе это позволить. Он мог позволить себе «Aston Martin Zagato» с турбодвигателем V8, объёмом в 5.3 литра; мог позволить золотые часы «Movado» и апартаменты в пентхаусе на набережной Аляска-авеню.

При всём этом, единственное, чего Бэрроуз не мог себе позволить, так это допустить, чтобы кто-нибудь из начальствующих увидел, как он…

Ну…

Лучше сказать так. Год, за который Бэрроуз заработал полмиллиона долларов — отстойный год. В инвестиционном банкинге присутствует некая алхимия, а Бэрроуз обладал каббалистической волшебной палочкой от неё. По сути, его профессия заключалась в переводе денег клиента из одного банка в другой, что звучит просто. Хотя, на самом деле, знание, когда, куда и на какой срок перевести деньги было тем, что делало клиентов и его самого безумно богатыми. Другими словами, у Уильяма Бэрроуза была репутация, которую следовало поддерживать; репутация от которой зависело его финансовое благополучие.

В неуместном теперь костюме «Армани», он медленно прогуливался по тротуару возле здания окружного суда на Третьей авеню, прямо среди бомжей и наркоманов, влачивших своё бедственное положение в вонючей неизвестности. Но Бэрроуз едва видел их. Он шёл прямо вперёд, блуждая взглядом по бетону тротуара в поисках…

Его сердце подпрыгнуло, когда он услышал звук…

Звук, исходящий от человека, который громко прочистил глотку и сплюнул.

Затем последовал до боли знакомый шлепок на тротуар, а после — почти моментальный стояк у Бэрроуза. Впереди он увидел его. Бомж с грязной бородой и в обносках выкашлял из своих измученных бродяжничеством лёгких комок мокроты и отхаркнул его на тротуар.

О, боже, — подумал Бэрроуз. Так отреагировал бы нормальный мужчина, войдя в первый раз в спальню к прекрасной женщине; или наблюдая, как акции рискового фонда взлетают до небес и раскупаются.

Бэрроуз уловил отблеск драгоценного комка. Он лежал там, ожидая его, освежающе зелёный, пикантный и загадочный. «Гуччи» Бэрроуза цокнули, остановились, и теперь он стоял над сокровищем, носки врозь.

Он незаметно оберегал его от случайного затаптывания.

Пройти по нему будет кое для кого актом вандализма. Словно выдернуть иглу из вены наркомана и безжалостно опустошить шприц в окно. Другими словами, Бэрроуз охранял его, пытаясь в то же время выглядеть нормально.

Как ожидающий автобус актёр, играющий по системе Страсберга, Бэрроуз глянул на часы и нахмурился; он был Хичкоком в телефонной будке. Следовало быть осторожным. Он не мог себе позволить быть увиденным за тем, что собирался сделать.

Постукивая ногой, Бэрроуз спокойно ждал, Вскоре, поток пешеходов прекратился: никто не шёл ни с одной стороны квартала.

О, Боже…

Затем Бэрроуз как фокусник извлёк из карманов своего костюма две карточки для записей. Он быстро присел, сгрёб карточками комок слизи, затем повернулся и быстро пошёл по тротуару обратно.

Бэрроуз шмыгнул за одну из высоких, кирпичных колонн здания суда. Там никого не было.

Слава тебе, Господи…

Затем он слизнул с карточки комок мокроты, обсосал его во рту, словно вкуснейшую сырую устрицу, и проглотил целиком.

Стоя там как парализованный, Бэрроуз закрыл глаза. Он почувствовал, как всё ещё тёплая слизь опускается ему в живот, а затем ощутил блаженство, близкое к тому, что ощущают наркоманы от первой дозы, после дня без наркоты.

Это и был кайф Бэрроуза — не кокаин, не героин, не секс, алкоголь или азартные игры.

Это была мокрота.

И, вследствие этого, — его участь; жуткое проклятие, поработившее большую часть его сознательной жизни.

Бэрроуз был пожирателем плевков.

Он ничего не мог с собой поделать и никогда не понимал почему.

Каждый раз, соскрёбывая плевок и съедая его, он думал: Это так неправильно. Ещё более неправильным казалось то, что следовало за проглатыванием: невероятный сексуальный всплеск. Чаще всего, Бэрроуз мог сдерживаться до возвращения домой, но иногда — нет. Иногда он забирался в воняющий мочой переулок, или в заросли высоких кустов, чтобы бурно помастурбировать.

Вид плевка на улице зажигал в нём пламя оракула. Он практически уничтожал всё его благоразумие и всё, что могло называться нормальностью.

Бэрроуз должен был заполучить его.

Должен был его съесть.

Представьте человека, бредущего по пустыне. Он не пил воды несколько дней. И вдруг, на волоске от смерти, этот человек наталкивается на чистый, холодный, журчащий ручеёк.

Для Бэрроуза этим журчащим ручейком была мокрота. Чем грязнее, тем лучше. Чем катастрофически отвратительней, тем более желанной. Предпочтительней всего — бездомные бродяги: люди, буквально гниющие на улицах, выхаркивающие из грязных и эмфизематозных лёгких комья дыхательных выделений. Виртуальные пробки заложенности. Порой слизь была красноватой от крови, изредка включала в себя кусочки раковой ткани лёгких. Иногда в ней были странные крупинки.

Тем лучше для Бэрроуза.

Он должен был заиметь её. Должен был соскоблить прямо с тротуара и съесть, надеясь, что никто этого не заметит. Он мог представить себе реакцию партнёра, проходящего однажды по улице и заметившего Бэрроуза, пожирающего плевки бездомных. Он мог представить себе, что сказал бы президент фирмы, услышав об этом. С каждым прожитым днём и с каждым съеденным плевком какого-нибудь забулдыги, Бэрроуз понимал, что это лишь вопрос времени.

Однажды в Сиэттле его остановил коп, и хотя Бэрроуз и предположить не мог, что поедание плевков с тротуара противозаконно, он был благодарен, что в это же время констебль получил вызов по рации. Бэрроузу не хотелось объяснять, что он делал. Многие бездомные тоже его видели, но им он не был обязан объясняться.

Порой он платил отребью из местных проституток, чтобы те откашлялись ему в рот. Иногда он подходил к гниющим в подворотне парализованным бродягам и давал им сто баксов, чтобы те выудили и сплюнули ему в руку гигантскую соплю, после чего Бэрроуз съедал её, как гурман, смакующий осетровую икру с тоста. Однажды он заплатил жирной бомжихе с Джексон-стрит, чтобы она отхаркнула ему в рот побольше. Её вонь была самым ужасным из того, что обоняние Бэрроуза когда-либо испытывало, но она постаралась и выплюнула комок слизи размером с кулачок младенца. Покатав его на языке, Бэрроуз нашёл в нём гнилой зуб, который проглотил вместе с остальным подарком.

Бомжи, шлюхи и неизменное отребье улиц Сиэттла — это одно, но Бэрроуз знал, что ему следует быть осторожным, ещё осторожнее, чем раньше. Нельзя чтобы люди на улице узнали его, о нет, не с его фотографией, постоянно висящей в рыночных новостях, не с его фотографиями в «Форбс» и финансовых журналах. Но всё чаще казалось, что чем дольше это гротескное проклятие длится, тем больше он в нём теряется.

С каждым проглоченным комком Бэрроуз понимал насколько это неправильно, насколько безумно и ненормально. И за два десятилетия, что прошли со времён первого причастия в двадцать лет, он всегда полагал, что его недуг был настолько редким и обособленным, что принадлежал исключительно ему.

Что он мог сказать своему врачу? Что он мог сказать психоаналитику? Видите ли, у меня есть одна проблема? Я ем мокроту.

Нет и нет. Он не может этого сказать, потому что не верит, что кто-либо на земле может быть одержим столь странным и грязным пристрастием.

Со своим проклятием Бэрроуз чувствовал себя единственным в мире. До тех пор, пока…

Как обычно после работы, он охотился за свежим комком слизи, обследуя «Бомжатник» — самые стрёмные кварталы Третьей и Йеслер. Чёрт побери! — пришла безнадёжная мысль. Увидев толпы прогуливающихся туда-сюда людей, Бэрроуз зачесался как наркоман. Видневшийся «Кингдом»[4] напоминал, что бейсбольный сезон в самом разгаре; увеличившееся количество прохожих сильно осложняло его мучения.

Жди, — подумал он. — Другого выхода нет.

Бэрроуз нырнул под колоннаду здания окружного суда, в компанию вышедших на перекур служащих.

Он простоял там несколько часов.

Он ждал.

К восьми вечера, у него глаза на лоб лезли от нужды. Ногти вырыли ямки-полумесяцы в мякоти ладоней, а лицо казалось скользким от пота. Бэрроуз наблюдал за порхающими по улице шлюхами, каждой из которых он был бы благодарен за стобаксовый плевок в его рот; наблюдал за вознёй бомжей, отхаркивающих свои драгоценности на тротуар.