— Как успехи?

— Познакомились. Поговорили. Ее маму зовут Анна Степановна.

Негусто. Костя пошучивал, похохатывал, рассказывая о своем визите в Ерестную. Анна Степановна усадила его ужинать, потчевала моченой брусникой и картошкой на сале, а у Вари отняла книгу (она второй день запоем читает «Сатурн почти не виден»), пристыдила ее: «Не стыдно тебе? В доме гость, а ты слова не молвишь». — «Ты же знаешь, что я не выношу, когда солидолом пахнет», — отмахнулась от нее Варя.

— На запахи у нее вкус: работает продавщицей в универмаге. Духами торгует, — закончил Костя.

Намеки про солидол он пропустил мимо ушей: обидеть его было не так-то просто, и весь вечер они проговорили с Анной Степановной о международном положении. От приглашения остаться он отказался и ночевал в копне на пару с пегим теленком.

До калитки Варя все-таки его проводила, и он пригласил ее ехать в город с ними.

— Ну, времени ты, юнош, даром не терял: действуешь по классической формуле — смелость города берет. Слушай совет старшего: терпение, настойчивость — и, даст бог, мне доведется поздравить тебя с успехом, может быть, с законным браком.

— До этого далеко. Она про вас спрашивала. Сказала, что вы умеете держаться с достоинством. Это, говорит, очень важно для мужчины.

Антонов расхохотался.

— Твоя Варя — умный человек. Учись держаться с мужским достоинством, бери с меня пример.

Дурачась, он встал в позу, выгнув грудь и насупившись. Ему было весело, хотелось шалить и казаковать. В лесу, залитом солнцем, было хорошо, на редкость хорошо. На пригорке, за речкой, красиво струилась в небо большая береза.

«„На бору со звонами плачут глухари“, — вспомнилось ему. — Шесть обычных слов, но какую красоту соткал из них гений!»

Уезжали с тока часов в двенадцать. День стоял тихий, солнце светило по-летнему, но не палило, а ласково грело, нежило землю. И опять — узкая, присыпанная палым прошлогодним листом лесная дорога. От смоляного густого воздуха кружилась голова.

Леонид Иванович с Анатолием Ульяновичем разговорились.

— Жалованья шестьдесят целковых, — не без гордости рассказывал про себя Леонид Иванович. — На зиму лося вырешают, сено косить есть где, лес большой. Ставлю девяносто копен: лошадь, корова, подтелка в зиму оставляем. Жить можно: покупное только хлеб да сахар.

Особенно гордился Леонид Иванович тем, что детей всех пристроил: трое сыновей живут в городе, квартиры получили. Серега в армии, тоже на стройку хочет податься. Ребята сошли с рук, а теперь вот и Варька в город ускакала.

— Видали прынцессу? Год в городе пожила, приезжает, едва узнал: откуда, думаю, едакая нарисована картина? Дома день пожить скучает: отвыкла.

— Так при себе никого и не удержал? — спросил Анатолий Ульянович.

— Все разбежались за другой жизнью. Молодым в деревне теперь вроде и делать нечего. Тут со скотиной надо заниматься, а у них к скотине интереса нету: грязно. Варька рядом с коровой с голоду помрет, а не подоит. Брезгует. Вы, про нас говорит, люди прошедшие, все ваши интересы отсталые. А она умная. Мать приехала к ней, спрашивает: «Поись-то у тебя есть ли чего?» — «Вот, говорит, бутенброд в тумбочке». Степановна аж в слезы от этого бутенброда. «А деньги твои где? Зарплату куда девала?» — «Свитру, говорит, купила за пятьдесят рублей». — «Да зачем тебе такая свитра, будь она неладна, если голодная сидишь?» — «Что я, отвечает, голодная, никто не видит, а хуже всех одеваться для молодой девушки — позор». На нее со Степановной теперь и тянемся. Мать обмирает: девка без надзора, а в чердаке ветер.

— Балуешь ты ее, — сказал Анатолий Ульянович.

— А кому побаловать девку, как не родителям? Еще хватит заботы, замуж выскочит. Да ты не подвезешь ли ее, Ульяныч, до города? Ей завтра на работу.

— Довезем; Костя доставит в общежитие.

Антонов заметил, как у Кости вспыхнули уши, и заговорщицки толкнул его в бок.

Варя в машине пыталась читать, положив книгу на спину Костиного сиденья. Сильно трясло, она морщилась и поднимала на шофера сердитые, хмельные от чтения глаза.

Костя, видимо, раздражал ее и сегодня, хотя он больше всех хлопотал, укладывая в багажнике туесочки, корзинки и банки с топленым маслом, которые натащила из погреба Анна Степановна. В ответ на его шутки она презрительно поджимала губы, а Антонова спросила:

— Я вас не стесню? А то я поеду на пароходе.

— Ничуть, Варя, — ответил он. — Места много.

Прощаясь, Анна Степановна что-то долго шептала ей, поправляя на хмуром лобике оранжевую прядь, а в самый последний момент, когда с книгой под мышкой Варя направилась к машине, заплакала…

Разнеженное доброе чувство все не покидало Антонова, его приятно забавляло, что Варя сидит рядом, касаясь его ноги своим обтянутым синим капроном круглым коленом.

В свитере, коротенькой юбочке фигура у нее была легкая, гибкая, как у настоящей горожанки.

— Бросьте, Варенька, читать, — сказал Антонов. — Глаза испортите.

Она закрыла книгу, как будто ждала этого, и спросила:

— Правда, автор этой книги — гениальный писатель?

— Шекспир, — сказал Костя.

— Вы, Костя, ничего не понимаете и помолчите, — сердито оборвала она его.

Костя усмехнулся. Он приладил зеркальце над ветровым стеклом, так, чтобы видеть лицо Вари, и там полыхала ее оранжевая куделя, голубели незабудками сердитые, притененные тушью глаза. Они были круглые, наивные, хотя она по-прежнему пыталась придать им рассеянное, скучающее выражение. «Аленушка в мини-юбке», — подумал Антонов.

Ему захотелось дурачиться и нравилось, что Варя сидит рядом: длинная дорога все-таки чем-то скрасится, — и с шутовской серьезностью он сказал:

— Главное, Варя, поверить, не важно во что. Один великий человек утверждал, что степень гениальности писателя равна его убежденности.

«Какую чушь я сморозил!» — удивился сам себе Антонов, заметив, что Варя выслушала сказанное очень внимательно, наморщив лоб. Но он и глазом не моргнул: ничего нет забавнее серьезного разговора с девочкой из универмага.

— Интересное замечание — вмешался, вступая в игру, Анатолий Ульянович. — А Чехова, Варя, вы читали? Антона Павловича?

Варя победоносно улыбнулась:

— Всегда задают этот вопрос. Пожилые люди постоянно спрашивают: а ты читала Чехова? Или Пушкина. Читала. Они пишут о прошлом, а нам, современным людям, это скучно. Мы хотим знать больше про себя.

— Что знать?

— Все. Какие у современного молодого человека должны быть мысли, идеалы. Как надо формировать свой характер и служить окружающему обществу. Скажите, что вы думаете о дадаизме?

Она почему-то все время обращалась к Антонову.

— О дадаизме? Ничего не думаю. Ваш знакомый, Варя, студент?

— Да, то есть был. Но вы напрасно подумали. Я сама много читаю художественной литературы. Во Дворце культуры нашего торга очень талантливый директор. Он регулярно организовывает читательские конференции, вытаскивает даже настоящих писателей. К нам приезжала одна ленинградская поэтесса, очень лирическая, выступала потрясающе. Между прочим, она тоже работала продавщицей и сказала, что любой человек может писать стихи. Я начала составлять воспоминания о прочитанных книгах. Исписала целую тетрадь.

— Вы их будете издавать? — спросил Костя.

Молодец парень: правильную избрал тактику!

— Ваше дело, Костя, баранка. Вы бы поменьше встревали в чужие разговоры, а побольше смотрели на дорогу, а то в березу врежетесь.

Все засмеялись. И Костя тоже. Видимо, он был не так-то прост.

Анатолий Ульянович оживился, поглядывая в зеркальце, где пламенела оранжевая Варина копешка.

А разговор «за жизнь» становился все серьезнее.

— Понимаете, меня мучает масса вопросов, — сказала Варя. — Правильно ли я живу, не прозябаю ли за своим прилавком? Мама говорит: выйдешь замуж — все будет ясно. А зачем мне ясность? Зачем благополучный покой? По-моему, кто рано женится и выходит замуж — трусливые люди.

— Конечно, трусливые, — согласился Антонов. — Один мой знакомый женился, потому что боялся темноты.

— Вы шутите, — обиделась Варя, — а разве это не так? Женщина в условиях семейной жизни не развивается как личность, утрачивает самостоятельность и вообще опускается духовно.

— Вы что же, Варя, решили не выходить замуж? — спросил Анатолий Ульянович.

— Ничего я не решила, — вздохнула Варя. — Просто одни проклятые вопросы.

«Наивный лягушонок ищет смысла жизни. Очень трогательно», — думал Антонов.

Лес и лес вдоль дороги. Только теперь сплошь белели березы и лишь изредка зеленели сосны. У перекрестка дорог курилка — грубая скамейка с навесом. Заложив за спину палочку, стоит старик пастух, по лесу бродят красные и черные коровы.

Костя притормозил, и пока пастух объяснял Анатолию Ульяновичу, как ехать дальше, — «таперича верст двенадцать пробегите, будет Красноярский кордон, от него стрела покажет на Тузлукский кордон. На Тузлук не езжайте, а правьте к броду через Каракан-речку, а там шаша будет», — Антонов вышел из машины, разминая ноги. Под сапогами шуршало, и здесь тоже кругом цвели подснежники. Варя бродила невдалеке и, приседая, собирала цветы.

Костя гуднул: видимо, переговоры с пастухом окончились. Антонов услышал за спиной шаги Вари и остановился, ожидая. Взял из букета цветок и воткнул в тугую Варину копешку.

— Мне идет с цветком, но это сентиментально, — сказала она. — Наши девчонки говорят, что внешне я похожа на Маргариту из оперы «Фауст».

— Очень, Варя, похожи. Когда я был кудрявее, — Антонов покрутил пальцем вокруг своего затылка, — мне тоже говорили, что я похож на доктора Фауста.

— Вы, наверное, опять шутите, — вздохнула Варя. — Я люблю, когда шутят. Даже если смеются надо мной.

Она бросила на Антонова косой взгляд и побежала к машине. «Чем я обидел ее, один бог ведает», — недоумевал Антонов, следя, как Варины стройные ножки бьются в узкой юбочке.