Ковалев замолчал, посмотрел на меня и снова уставился вверх.

— Спасибо, Антон Иванович, за откровения, за предупреждения. Действительно, в горном этому нас не обучали, но я одного не понимаю, что делать в этом случае с убеждениями, с моралью, со своими принципами?

Ковалев усмехнулся и посмотрел на меня сочувственно.

…Утром Ковалев отменил свое вечернее решение устроить выходной день, мы завьючили лошадей и маршрутом пошли к перевалу, где было по пояс снега. Мы ни словом не вспоминали вчерашний разговор. Но, мелко и тяжело шагая по насыщенной водой предгорной тундре, я без конца приговаривал про себя одно и то же, одно и то же: «Когда кусают слепни, человек ощущает потребность в хвосте».

С весны тысяча девятьсот шестьдесят первого года начал я напевать про легкомысленную красавицу, которая сама того не знает, где потеряет. Самодельный куплетик на самодельный мотивчик не имел продолжения, был назойлив, но зарождался он, к счастью, где-то в глухих дебрях моей вегетативной нервной системы и не трогал загруженной в ту минуту коры больших полушарий. Песенка утруждала лишь голосовые связки — тем и была хороша. Поэтому довольно громко, но не для публики, я напевал не лишенные скабрезного подтекста двустишья и одновременно, в который раз, разглядывал геологическую карту миллионного масштаба, составленную двадцать с лишним лет назад таким корифеем геологии Северо-Востока, как Полунин Витольд Яковлевич.

Время от времени я умолкал, поднимал цепенеющие глаза на спрятавшиеся за дымкой зеленые берега Камчатки, но не для того, чтобы увидеть их, что было сейчас невозможно, и не для того, чтобы мысленно воскресить громадину Маметчинского полуострова, против которого я сидел в ту минуту и призрачные сиреневые контуры которого различил лишь однажды в ультраясную погоду. Нет, не затем я напряженным взором гения пытался прорваться сквозь дымчатую даль Охотского моря… Если можно, то в двух словах.

Я, выражаясь высоким газетным стилем, давно уже «стоял на пороге открытия». Но через «порог» переступить не мог. А сегодня почувствовал, что смогу и перепрыгнуть. Прыг-скок — и в дамках.

Корифей считал, что разобщенные массивы изверженных пород, так называемые малые интрузии, на востоке нашей площади прорывают осадочно-вулканогенную толщу и потому не могут быть старше ее. Все это можно было без труда прочесть на полунинской карте. А я, составляя весной предполевую карту по аэрофотоснимкам (больше некому было ее составлять, так как в то время «горел» отчет, и опытные кадры день и ночь корпели над ним), увидел другое. Я увидел, что под пачками вулканогенных и осадочно-вулканогенных пород, как под простынкой, залегает и единый интрузивный массив, более древний, чем перекрывающие породы. Что из этого следовало для перспективы поисков металлов, я еще не знал и не мог знать. Да и не так уж это интересовало меня. Но там вдали перед глазами маячила прекрасная карта, напрочь меняющая представление о геологическом строении района. Эта новая карта была составлена при непосредственном участии и значительном влиянии идей Павла Родионовича Громова, то есть моих. Я слышал там вдали возникающий на разных уровнях восторженный и пленительный для моего слуха гул: «Надо же — гидрогеолог, а какую карту выдал! — Громов — голова! — Гидрогеолог, говорите? А как в геологии тянет!» Я уже ловил спиной восхищенные взгляды, посылаемые мне вслед, в то время как я скромно и с достоинством шествую по коридорам экспедиции, а может быть, и самого управления.

Вот все это и грезилось мне где-то там, за Охотским морем… А когда опускал я глаза на карту, то видения исчезали и мозг сразу же обособлял ту часть карты, куда мне завтра предстояло забрасываться вертолетом. То была долина реки Тальновеем и морское побережье к северу и к югу от ее устья.

На карте предшественников долина была закрашена красным, хотя в долине НИКТО НИКОГДА не был. Но даже без стереоскопа на крупномасштабном аэрофотоснимке, где умещалась долина, было видно: пахнет здесь не одной интрузией. Глядя на снимок, я насчитал по меньшей мере пять мест, разбросанных по склонам долины, где для пользы дела неплохо было бы постучать молотком.

Сама долина фиговая — каких-нибудь двадцать квадратных километров. При нашем масштабе съемки на такую площадь и трех дней жалко. Но Тальновеемом мой маршрут не кончался.

Примерно от центра долины реки Тальновеем нужно было сделать пятнадцатикилометровую петлю через водораздел в соседнюю долину с выходом на побережье. На этот бросок можно было отпустить день — с возвратом, разумеется. Затем предстояло свалиться до устья Тальновеема, повернуть на юг и сделать маршрут вдоль побережья до устья реки Кычувэвеем. Это километров тридцать пять — сорок, если не срезать мысы в основании, а огибать каждый.

Там, на Кычувэвееме, требовалось встать лагерем, ждать вертолет и в ожидании его отработать кусок долины — чем больше, тем лучше.

Я сам выклянчил этот маршрут «по интрузиям». Робертино (он же начальник партии Роберт Иванович Костюк) с подозрением отнесся к моей просьбе. Он второй год натаскивал меня на вулканогенно-осадочном комплексе, а вблизи побережья, судя по карте, в этом смысле было глухо. О моем же «пороге открытия» он, разумеется, не знал. Чтобы не спугнуть удачу, я держал вариант новой карты подальше от чужих глаз.

Вы не думайте, что я был какой-то уж очень умный! Витольд Яковлевич Полунин поступил правильно, составляя свою миллионную карту на ничтожном фактическом материале. Я бы, может быть, тоже так сделал. Но в полевых дневниках «стариков» не встречалось ни одного описания контакта интрузии с вмещающими породами. Контактов никто не видел! Их никто не описал! Если контакты были задернованы в долинах рек, то где же их искать, как не на побережье? Будь у корифея аэрофотоснимки, он бы тоже додумался до новой карты. И проверил бы это дело. Не сомневаюсь. Но увы! Это предстояло совершить мне. Мне были уготованы судьбой миссия ниспровергателя и миссия первооткрывателя истины. Видите — сразу две миссии на одного!

Когда Робертино (какой остряк придумал ему итальянское прозвище, ничего общего не имеющее ни с обликом Роберта Ивановича, ни с его голосом — скрипучим баритоном) выдавал мне задание на маршрут, он пользовался геологической картой, на которой никаких топографических сюрпризов нельзя было видеть. И по его оптимистической прикидке получалось, что «при всех накладках», как он выразился, я обязан буду уложиться с работой максимум в десять дней. Мало того, он решил, что «штат отряда раздувать не стоит», а поэтому за рабочего и за техника со мной пойдет Феликс Соколков — студент-дипломник из МГРИ[2]. И в лошадях Робертино нам отказал.

— Парни вы спортивные, — пояснил он свое драконово решение. — Вам налегке этот маршрут пробежать что два пальца обмочить. Сплошное удовольствие.

Так-так-так. Я не возражал. Но в душе что-то заподозрил.

Пусть в сравнении с матерым съемщиком Робертино, или Сан Санычем Платовым, старшим геологом партии, или Эдиком Шпулькиным, начальником поискового отряда, я был одно-, двух-, трехгодовалым телком, смотря как считать, но, во-первых, у меня, у телка, тоже к этому времени поднакопился хотя маленький, но опыт, развивший мой кругозор и научивший меня презирать нестандартные положения, а во-вторых, я родился на Амуре.

Кто был на левом берегу Амура, у Хабаровска, тот не мог не повосхищаться вслух вольными амурскими травами — и я одна из тех самых травинок. Дыхание вольности на Амуре во всем: и в исчезающей у горизонта пойме реки, и в теплом ветре из заамурья летом, и в ледяном ветре зимой, и в головоломном орнаменте проток и стариц на пойме, если смотреть вниз с самолета, и в могучем изгибе русла реки против Хабаровска, и в умопомрачающих осенних разливах, и в богатырском хаосе ледяных торосов.