ГЛАВА СЕДЬМАЯ СТРАНА ЦВЕТОВ, СТРАНА ПТИЦ

День и ночь — сутки прочь, зима да лето — год пролетел. Батбаяр раздался в плечах, возмужал. В юрту теперь входил осторожно, бочком — не то и завалить можно. В состязаниях по борьбе был стоек, неутомим, и сверстники уважительно отзывались о его неистощимой выдумке и мастерском броске через спину. Иногда, чуть хмельной от кумыса, он мчался на горячем коне, пригибаясь на скаку к его гриве, и думал: «А может, я скоро буду самым сильным в верховьях Орхона?» Как хотелось Батбаяру оседлать сытого резвого скакуна и лететь от хотона к хотону, от пади к пади… Но разве позволит вольничать Аюур-гуай! Бойда даже установил порядок: при обучении жеребят и двухлеток ездить осторожно, и то две недели, не больше. В табуне двадцать с лишним лошадей, но они не знают седла, их спины ласкает лишь степной ветерок. Попробуй оседлай хоть одну, — потник взмокнет, Донров помчится жаловаться отцу, и попрекам не будет конца. А юноше не хотелось приносить матери огорчения. Зато, когда Дуламхорло уезжала на моленье, на цам, на праздник майдара или же навестить родных и разрешала сопровождавшему ее Батбаяру седлать любимого коня, он чувствовал себя настоящим мужчиной. Радушная и кроткая Дуламхорло с годами стала злой и придирчивой. Теперь она то и дело ругала батрачек, Гэрэл и Ханду, и не только во время дойки.

— Обленились, от работы отлыниваете, стряпаете плохо, водку выгнали слабую, — кричала она, в сердцах швыряя все, что попадалось под руку… Но стоило хозяйке увидеть Батбаяра, куда девалась ее злость, она таяла от счастья. Людской глаз остер, приметлив, и батраки стали гадать, в чем тут дело.

Говорили: «Парень здоровый, рассердится — шею свернет. Вот хозяйка и заискивает перед ним. С нами волчица, с ним — овечка».

— Чем старше, тем злее, — жаловалась Ханда мужу. — Строит из себя невесть что. А какой доброй была, покладистой!

Дашдамба слушал ее и помалкивал, теребя бороденку Но один раз не удержался.

— Это она доброй была, пока не разбогатела. А теперь силу почувствовала. Нас ни во что не ставит, да и муж старый ей надоел. За нос его водит. Ей молодого подавай! А кто на нее польстится!

— Э-э, сто лет ей жизни, — по привычке вздыхала Гэрэл.

По вечерам Батбаяр угонял табун на пастбище, а Лхама молча провожала его взглядом, теребя кончик своей длинной, чуть ли не до пят косы. Ханда и Дуламхорло, наблюдая за нею, тайком переглядывались — неспроста это. Когда в юрте никого не было, Дуламхорло частенько доставала из-под подушки зеркальце и поправляла прическу. Как-то в юрту зашел Батбаяр и, сев перед бурдюком, стал торопливо глотать кумыс.

— Ну и вырос же ты. Скоро макушкой тоно достанешь. Я жду его, жду, а он глаз не кажет, скверный мальчишка. — Дуламхорло рассмеялась, кокетливо потупившись. Жаворонок усмехнулся. А хозяйка открыла сундук и, косясь на дверь, протянула юноше отрез светло-коричневой чесучи.

— Аюур-гуаю не показывай. Видишь, какой красивый цвет. Только не вздумай дарить Лхаме. Странная она какая-то. Вертлявая, глаза ошалелые. Ни красоты в ней нету, ни ума. Верно я говорю?

Обрадованный подарком, Батбаяр сунул отрез под мышку:

— Вам виднее.

— Что ты мне все вы да вы. Будто маленький. А у самого вон какие плечищи, как у Аюура, — Дуламхорло вздохнула. — Встречаешься с Лхамой в степи?

Батбаяр смутился, уставился на хозяйку и после некоторого молчания ответил:

— Не-ет.

— Встречаешься. А от меня скрываешь? Думаешь, я не знаю? Ничего в ней хорошего нет. Голь перекатная, обузой будет тебе. Ни стыда в ней, ни совести, только и умеет, что задом вертеть да глазами стрелять.

Сконфуженный Батбаяр утер рукавом выступивший пот и, отставив чашку, встал. Хозяйка в упор на него посмотрела и зашептала:

— Вечером отгонишь коней туда, где трава посочнее, и возвращайся. Донров спит как убитый. Войдешь тихонько, никто и не заметит.

Юноша не знал, что ответить, но тут, на его счастье, у коновязи кто-то крикнул: «Собак придержите!»

— Понял? — глянув на дверь, спросила Дуламхорло.

— Ага, — крикнул Батбаяр и выскочил из юрты.

Приехавший передал слова бойды: «Князь вскоре прибудет на Хятрунский источник, а потому вам лучше пожить в Байданской пади — подальше от суеты». И они, снявшись с места, тремя юртами откочевали на берег Орхона. Никому и в голову не пришло, что Аюур отправляет их в другое место не столько из ревности к молодой жене, которую мог соблазнить кто-либо из приближенных хана, сколько из страха, что увидят, как он разбогател.

Батракам Аюура, которые ничего кроме Хоргой хурэмта не видели, новые места с их первозданной красотой показались интересными и таинственными. Зеленые поляны и скалы Хоргой хурэмта не шли ни в какое сравнение со скалами, упирающимися в небо, и бездонными пропастями, обрывистыми ущельями, бурными горными реками и дремучими лесами. Ими можно было любоваться до бесконечности, само воспоминание о них приводило душу в волнение. Аилов здесь кочевало немного. Это ли не счастье, когда мужчина, глотнув молочной водки, может вскочить на коня и мчаться, распевая в полный голос песню. Или, натянув грубошерстные, обшитые кожей штаны, вскинуть на плечо кремневку и месяцами пропадать в тайге на охоте. О такой жизни Батбаяр мог лишь мечтать.

Однажды на закате, вскоре после переезда на новое место, Батбаяр погнал на пастбище яловых кобылиц и, заметив издали отару овец, которую Лхама пригнала на водопой, птицей полетел туда. Девушка, поджав ноги, сидела на валуне у самой воды и что-то напевала. Сердце юноши затрепетало, когда он увидел нежные, с легким румянцем щеки Лхамы, ее миндалевидные черные глаза. Но Лхама почему-то не обрадовалась Батбаяру и, глядя на свое отражение в воде, принялась насвистывать «Гнедого иноходца». Скалы уступами уходили в реку, над зелеными кронами деревьев вились птицы. Батбаяр спрыгнул с коня, подошел к девушке и долго молчал. Вокруг все было спокойно, но душу теснила печаль.

— Лхама! Что ты здесь делаешь?

— Ничего не делаю, просто так сижу, — ответила девушка, задумчиво глядя на реку, с шумом несущую свои воды, и грустно вздохнула.

Она сидела не двигаясь, разговаривать ей не хотелось. Батбаяр нежно провел рукой по ее щеке. Он даже представить себе не мог, до чего приятно ей было прикосновение его жесткой ладони. Чуть ли не десять лет семьи их жили рядом, делились всем, что имели. Девушка была ему бесконечно дорога, казалось, они рождены друг для друга, чтобы делить радость и горе; сердце юноши гулко, как вода о скалу, билось в груди. Юноша вдруг подумал о том, что Лхама, раньше часто забегавшая к ним в юрту, в последнее время редко показывается, а когда мимо проходит, отворачивается. Вспомнил он, как Лхама, столкнувшись с ним как-то на пастбище, сказала: «Ну и высокий же ты стал. Только помни, кто ходит, глядя в небо, легко может споткнуться». Батбаяр не забыл, как они с матерью приехали в Хоргой хурэмт — бездомные и голодные, а навстречу им выскочила девчушка с растрепанными волосами и ярким румянцем на щеках; как она первая вошла в только что поставленную юрту и по-хозяйски уселась в хойморе, как в трескучий мороз упросила свою мать сшить рукавицы из овчины и отдала их мальчишке, угонявшему табун на пастбище; как вьюжной ночью они вдвоем сторожили отару и жарили рубец, который стащили у бойды; как ходили за дровами и Лхаме придавило ногу, а он тащил ее на плечах до самого дома; как металась в горячке его мать и они с Лхамой несколько ночей подряд, не смыкая глаз, дежурили у ее постели. Не забыла об этом и девушка.

Батбаяр вздохнул, сжал тонкую кисть Лхамы.

— Ты ведь не притворяешься, не для забавы я тебе нужен? Скажи!

— Такой болезни у меня нет, — с негодованием ответила девушка, вырвав руку.

— Лхама! Я тебя всегда…

— А ты, оказывается, перенял хитрости своей Дуламхорло. Уж она-то умеет вертеть людьми.

— Зачем ты так, Лхама! Как только у тебя язык повернулся. Я тебя…

— Что «я»? Вообразил о себе невесть что, а сам ради Аюур-гуая готов живот надорвать. Скрутит тебя бойда и, как оголодавшего ишака, под ноги себе бросит. Пикнуть не успеешь, как он дух из тебя вышибет. Жаль мне твою мать, — с наигранным безразличием произнесла Лхама.

— У меня своя дорога, но если ты обо мне так думаешь… — Батбаяр почесал в затылке.

Лхама вспыхнула, вскочила.

— Что, правда глаза колет? Дуламхорло авгай только меня увидит — вся пятнами красными покрывается, взглядом хочет испепелить. А тебя заметит — бедрами вертит, облизать тебя готова. Вижу, не слепая, — Лхама сверкнула глазами, грудь ее высоко вздымалась.

«Откуда только слова у нее такие берутся, — думал Батбаяр. — Раньше все молчала, тихая была».

— Жаль, что так обо мне думаешь.

— Да, да. Я давно хотела тебе сказать: не криви душой. Самое лучшее — все объяснить отцу с матерью и откочевать отсюда подальше — может, тогда твоя ахайтан наконец успокоится. Что нам еще остается? Да и Донров ваш проходу мне не дает. Каждый вечер вокруг меня вертится. Никого не стесняется, даже моих родителей. Что мамаша, что сынок. Ни стыда, ни совести. Никому покоя от них нет. — Говоря это, Лхама чуть не плакала.

Сердце у Батбаяра сжалось. Прежде он ничего подобного не слышал от девушки.

— Откочуете вы, откочуем и мы следом за вами. Я никому не позволю обидеть тебя. Только не бросай меня. — Юноша вскочил в седло и, хлестнув коня, ускакал.

«Что он хотел сказать?» — глядя вслед Батбаяру, думала Лхама. Ловкий, проворный Батбаяр скакал так быстро, что полы его дэла парусом надувались на ветру. Лхама, когда Батбаяр скрылся за холмом, невольно шагнула вперед.

— Нет, не соблазнит его эта старуха. Батбаяр не дурак, — вслух произнесла Лхама. Только скалы слышали ее слова.

На горизонте плыли лохматые, ватно-белые облака. Лхама посмотрела на них и весело рассмеялась. Ей показалось, что вместе с ней смеются и радуются скалы, лес и река.