Девушка слушала его, боясь шелохнуться. Он говорил необыкновенно красиво и интересно. А главное, он обращался к ней, как к равной.

То ли от того, что в комнате было жарко, то ли от горячего чая, кто знает, только Валины щеки разрумянились.

«Говорят, он сухарь, зазнайка, — думала она, — а он совсем другой. Просто он очень умный, образованный и обходительный. Он и в райкоме так же. Всех на вы. «Пожалуйста» да «спасибо». Не то что другие…»

— Война, Валечка, — говорил Шамов, — пробудила в людях не только чувство патриотизма, она оживила в человеке грубые, животные инстинкты. А ведь главное достоинство человека — это вовсе не умение жестоко и беспощадно драться. Высокоразвитая мысль, утонченные чувства — вот что подняло человека над всем живущим на планете. Человек одарен сложнейшим, тончайшим аппаратом мышления. Возьмите память. Тысячи фактов, дат, формул, имен хранятся в мозгу до первого требования. Стоит вам захотеть — и весь этот калейдоскоп мгновенно оживет, засветится, примет определенную форму и окраску, выстроится в желаемом порядке. Память — это высшее волшебство природы. А мышление…

Он встал, медленно прошелся по комнате. Взял с этажерки книгу.

— Вот послушайте, что пишет об этом Павлов.

Она слушала. Потом Шамов на память прочувствованно читал ей какие-то хорошие стихи. А когда Богдан Данилович умолк, она улыбнулась и, не скрывая восхищения, сказала:

— Как красиво вы говорите. Так бы и слушала вас…

— Это вы, Валюша, вдохновили меня. Вы такая нежная и отзывчивая. Рядом с вами нельзя быть сухим и равнодушным.

Он снова взял ее руку и, поглаживая, приглушенно заговорил:

— Вы такая молодая, такая свежая, Валечка. Глядя на вас, забываешь и о войне, и о работе. Рядом с вами я, ей-богу, помолодел лет на двадцать. Сейчас бы музыку, и мы закружились бы в вальсе. Вы, наверное, прекрасно танцуете. У вас удивительная фигура — легкая, пластичная…

От его слов Вале было и приятно и неловко.

Решив, что пора уходить, она поднялась со стула. Он помог ей одеться. Подавая пуховый платок, Богдан Данилович опять заговорил о тяготах холостяцкой жизни.

— Вот завтра придется овладевать процессом производства борща. Вместо того чтобы посидеть с книгой, подумать над важными проблемами, я должен ломать голову над тем, как порезать свеклу…

— Хотите, я завтра приду и сварю вам борщ?

— Как вы добры. Я этого не заслужил. Ну, улыбнитесь же, улыбнитесь еще раз. Вас красит улыбка. Такие чудные губы. Не смущайтесь. Я говорю правду. Будь я помоложе, ей-богу, не стал бы мучить себя. Я просто бы подошел и поцеловал вас. Вот так…

И поцеловал ее.

Девушка, не помня себя, выбежала на улицу.

Богдан Данилович прислонился спиной к дверной притолоке и довольно потянулся. Все складывалось как нельзя лучше. Не зря бабка все время твердила ему: «Ты, Богдан, родился под счастливой звездой»…

Валя почти бежала пустой ночной улицей, ничего не видя. С ней творилось что-то неладное, непонятное, и не было сил разобраться в случившемся. Мысли путались, рвались, кружились бесконечным хороводом. И все кружилось перед ее глазами — дома, дорога, столбы, деревья. Чтобы не упасть, девушка привалилась спиной к высокому забору, прижала руки к груди и вдруг заплакала, неудержимо и громко. Она не вытирала слез, и они ручьями текли по лицу. И чем дольше плакала Валя, тем легче становилось у нее на душе, словно эти непрошеные и неожиданные слезы смывали с души горькую накипь безрадостного детства и одинокой юности. А улица вдруг заговорила шамовским голосом. «Вы такая молодая, такая свежая», — слышалось справа. «Вас украшает улыбка. Чудесные губы», — неслось слева. «Валюша! Валечка!», «Улыбнитесь еще раз!» Девушка зажмурилась, зажала ладонями уши.

— Что это со мной? — Валя с радостным изумлением огляделась по сторонам. — Все как во сне.

Нет, это не сон. Все было. Было. Завтра она снова придет к нему, и он опять станет ухаживать за ней, будет поить ее чаем и говорить ласковые, хорошие слова. Пусть он старше — зато какой добрый, умный, душевный…

Ей захотелось, чтобы это завтра наступило как можно скорей, и Валя заторопилась, заспешила. С замиранием сердца подходила она к каждому повороту, будто там, за углом, ее поджидало ослепительно-яркое, желанное, счастливое завтра.

Старый Каурка лениво трусил по гладко накатанной дороге. В санях рядом со Степаном сидел его друг — заведующий военно-физкультурным отделом райкома комсомола Борис Лазарев, которого все называли просто Борькой. Несмотря на крепкий мороз, Борька был в черной суконной шинели, блестящих флотских ботинках и шапке-кубанке набекрень.

Не успел еще скрыться из глаз районный поселок, а друзьям уже пришлось делать остановку: распустилась супонь.

— Я сам! — крикнул Борька, выпрыгивая из кошевки.

— Куда ты с одной рукой.

— Это же матросская рука, — говорил Борька, затягивая супонь. — Надо понимать. Эта рука…

— Знаю, знаю. Торпедировала фашистский дредноут «Святая Мария», за что наводчик старшина Лазарев был награжден орденом Отечественной войны первой степени.

— Точно, — сияя довольной улыбкой, подтвердил Борька.

Друзья посмеялись и принялись закуривать.

Тут внимание Степана привлек проходивший мимо невысокий кряжистый мужик в опушенном инеем треухе. Он тяжело шел краем дороги, таща за собой санки, на которых лежали два доверху набитых мешка.

— Привет, папаша! — окликнул его Синельников.

— Будь здоров, — нехотя ответил незнакомец и прибавил шагу.

— Чего везешь? — полюбопытствовал Борька.

— А тебе что? — зло огрызнулся мужик в треухе.

— Как это «тебе что», — вскинулся Степан. — Раз спрашивают, значит, есть дело.

— Сопли подотри, потом спрашивай!

— А ну-ка, постой. Стой, тебе говорят!

Мужик остановился. Угрожающе сунул руку в карман, повернулся к подходившим парням.

Борька окинул его презрительным взглядом, строго скомандовал:

— Вынь руки из карманов.

— Ты что за командир… — начал было мужик, но осекся под колючим взглядом однорукого моряка и поспешил выполнить приказание.

— Что везешь? — строго спросил Синельников.

— Пушку! Разобрал на части и волоку. Видишь, из мешка ствол торчит.

— Хватит баланду травить. Говори толком, — нахмурился Борька.

— А ты, случаем, не малышенский комендант? Без погонов-то не разобрать.

Борька шагнул к санкам.

— Не трожь, — по-бабьи взвизгнул мужик, и его небритое красное лицо мгновенно озверело. Большой щербатый рот оскалился, глаза налились кровью. — Не трожь! Добром прошу! Не лезь, говорю! Думаете, законов не знаю, мать вашу…

— А ну, замри! — крикнул Борька. — Чего рот разинул? Не хочешь добром разговаривать, привязывай сани к нашей кошевке и айда в НКВД. Там разберемся, что к чему.

В заплывших вороватых глазах мужика мелькнул испуг.

— Да что вы, ребята, сдурели, что ли? — плаксиво затянул он. — Что я, контрабандист какой. Тоже, поди, на фронте был, воевал, по ранению списали. А везу табачок. Был в деревне, шурум-бурум променял на табак. Без курева, сами знаете, хуже, чем без хлеба…

— Закуривай, — Борька подал ему свой кисет. — Нам с тобой делить нечего.

— И верна, — радостно протянул мужик, неумело свертывая папиросу. Борька недобро улыбнулся, хмыкнул. Мужик совсем растерялся и просыпал табак. Снова зачерпнул из кисета щепоть. Скрутил толстенную папиросу, прикурил от протянутого Синельниковым окурка и зашелся надсадным кашлем. Попробовал затянуться еще раз и опять захлебнулся.

— Кому же табачок-то везешь? — спросил Борька.

— Товарищам, — отводя глаза в сторону, пробормотал мужик. — Я на заводе работаю. Сложилась вся бригада, и командировали меня, как некурящего… чтобы не раскурил дорогой…

— Покажи-ка документы, — попросил Степан.

Мужик оказался обыкновенным спекулянтом из Свердловска. От Малышенки до Свердловска сутки езды поездом. В деревнях стакан табаку стоил десять рублей, а в Свердловске — сто. В мешках, по Борькиным подсчетам, было не менее восьмисот стаканов. Это же больше семидесяти тысяч рублей чистой прибыли.