К девяти утра в просторном полутемном коридоре военкомата собралось сотни полторы парней. Десятиклассники держались обособленно, своим кружком. Нарочито громко подшучивали друг над другом, хохотали. Волны табачного дыма лениво плескались над головами.

Но вот в коридоре показался щеголеватый офицер. Зычным голосом приказал прекратить курение и пригласил большую группу призывников в комнату.

Прошло два томительных часа, прежде чем дошла очередь до Вадима с друзьями. Как только они вошли в комнату, им предложили раздеваться. Отворачиваясь друг от друга, они принялись стаскивать с себя одежду. Зябко поводя плечами, стояли голыми, норовя за шутками скрыть смущение.

Потом их позвали в соседнюю комнату, большую и светлую. Там за длинным столом сидели люди в белых халатах, в большинстве женщины.

В начале осмотра Вадим смущался до слез. Он боялся поднять глаза на молоденькую девушку, которая взвешивала его, измеряла рост, объем груди, силу рук. Стыдливо ежась, Вадим медленно продвигался от врача к врачу. Его осматривали, выстукивали, прощупывали, заглядывали в глаза, в рот, в уши. Он даже вспотел от стыда. А врачихам — хоть бы что.

— Здоров.

— Годен.

— Гвардеец, — говорили они и ставили свою подпись на листке Вадима.

И за эти слова он прощал им унизительную процедуру осмотра.

Вдруг какой-то толстяк, обдав его винным перегаром, сказал:

— Те-те, дорогуша. Спокойнее. Не дышать, — и принялся елозить трубкой по груди, — Так, присядьте-ка раз десять. — Вадим присел. Толстяк снова выслушивал и выстукивал его. Подозвал женщину, та тоже стала прослушивать и простукивать. — Идите, — кинул толстяк и на уголке листка размашисто написал:

— У меня порок? — изумился Вадим.

— Идите одевайтесь, — строго приказал толстяк.

— Артиллерист, — приятель-одноклассник подтолкнул Вадима. — Будешь из пушки по воробьям палить, чтобы колхозный горох не склевали.

Все засмеялись, а Вадим едва сдержался, чтобы не закатить шутнику оплеуху. Выбежал из комнаты, торопливо оделся. Друзья пытались утешать его. Он послал их к черту и выскочил на улицу…

Комиссия заседала допоздна. Утомленные врачи и работники военкомата сразу же разошлись по домам. Только военком Лещенко задержался, чтобы подписать срочные бумаги. Голова плохо соображала, и каждую бумагу военкому приходилось перечитывать по нескольку раз. Напротив Лещенко сидел начальник отдела, курил и беспрерывно зевал в кулак.

Но вот, наконец, подписана последняя бумага. Начальник отдела ушел. Лещенко тяжело поднялся из-за стола, проверил, заперт ли сейф, и потянулся к лампе, чтобы ее задуть. Помешал стук в дверь. Военком недовольно сморщился. Выпрямился, раздраженно проворчал:

— Войдите. Да входи же!

Дверь медленно растворилась. Вошел светловолосый бледнолицый парень. Вглядевшись, военком узнал сына Шамова.

— Разрешите обратиться, — срывающимся голосом начал Вадим.

— Садись, — перебил его Лещенко и первым уселся на прежнее место.

Вадим снял шапку, осторожно присел на уголок стула. Его большие родниковой чистоты глаза встретились с глазами военкома.

Лещенко отвел взгляд, бесцельно переложил с места на место пухлую, растрепанную книгу, поправил колпачок на чернильнице, взял в руки пузатую ручку.

— Что случилось?

— Я хочу попросить вас. Сегодня была комиссия. Меня признали негодным. Порок сердца. Чепуха это… — Вадим вскочил, загорячился. — Неправда. Совершенно здоров. Знаете, как я бегаю на лыжах? Первое место по школе. Каждое воскресенье пропадаю на охоте. Отмахаю в день километров сорок — и хоть бы хны.. Никаких одышек и разных там сердцебиений. Не верите? Честное слово… И боксом занимаюсь. Третий разряд. Понимаете? При чем же тут сердце? Он был с похмелья и придумал эту чушь… С моим сердцем…

— Роман Спиридонович — опытнейший врач. Двенадцать лет заведует здравотделом. Хороший диагност. Его даже в соседние районы приглашают на консилиумы. Так что…

— Пускай хороший, — горячо перебил Вадим. — Я его не принижаю. Но ведь и хорошие, и даже самые замечательные люди могут ошибаться. Пошлите меня на комиссию в Ишим или в Омск. Куда угодно! Это же ошибка. Ну как вы не поймете? Мне не нужен ваш белый билет. Я хочу быть артиллеристом, хочу воевать. Я написал заявление наркому. Прошусь добровольцем, а вы… — Вадим вскочил. — Не пошлете на перекомиссию, я тогда…

— Успокойся, — Лещенко протянул руку, коснулся плеча юноши. Серое лицо военкома порозовело, глаза прищурились в улыбке. — Ишь ты, какой торопыга. «Я сам с усам». Молодец. Садись. Садись, тебе говорю. Вот так. Сейчас я напишу бумагу — поедешь в Ишим. Тут рядом. Только без шуму, а то наш главный лекарь знаешь как разобидится…

— Да я прямо сейчас, на товарняке.

— Не горит. Поедешь утром.

Лещенко склонился над чистым бланком с военкоматским штампом, прижал палец к губам, потом единым духом, не отрывая пера, написал направление. Поставил на свою подпись печать. Подавая бумагу, сказал:

— Двигай, артиллерист. Желаю удачи. Заключение привезешь с собой.

Вадим сбежал с крыльца военкомата. Впервые после загадочного исчезновения матери он был по-настоящему весел. Радость распирала грудь. Он вышагивал, громко напевая:

Опомнился у калитки своего дома. Оборвал песню. Долго стоял, навалившись на жердь забора. Глубоко вздохнув, толкнул калитку.

В доме тишина. Но едва он засветил в кухне лампу и, придвинув кастрюлю с холодной картошкой, потянулся рукой за солонкой, послышались тяжелые шаги. Вошел отец. Вадим вскочил.

— Ты чего поднялся? Сиди, ешь. Я тоже посижу, покурю.

Сын нехотя сел, но к еде не притронулся. А отец, достав из кармана пижамы портсигар, закурил. Несколько раз пыхнул папироской, спокойно спросил:

— Ну как дела?

— Ничего. — Сын неопределенно пожал плечами.

— Комиссия была?

— Была… — Вадим не сдержался и посыпал: — Чепуха, а не комиссия. Наш райздрав с похмелья отыскал у меня порок сердца. Ты же знаешь, какое у меня сердце, а он — порок. Доверяют таким. Ему бы коновалом быть, а не райздравом.

— Они дали тебе документ о снятии с военного учета?

— Нет. Я сам не взял. Я… — Вадим снова вскочил.

— Что же ты?

— Ну, я… я пошел к военкому и взял направление в Ишим. На перекомиссию. Завтра поеду. Я уверен…

— Что, что?! — Шамов резко поднялся. — Ты даже не счел нужным посоветоваться со мной? Решается твоя судьба, а ты…

— Я… я был уверен, что ты поддержишь меня.

— Нет. — Отец с ожесточением затянулся, швырнул окурок в таз. — Нет, я не одобряю, больше того, я осуждаю твой поступок. Ты незаслуженно оскорбил прекрасного врача, взял под сомнение его заключение. Заруби себе на носу: ты никуда не поедешь. Дай сюда направление! Я сам верну его Лещенко.

Вадим не пошевелился. Отец и сын долго молча стояли друг против друга. Богдан Данилович был спокоен и холоден. Вадим походил на взъерошенного, готового к бою молодого петушка.

— Дай сюда направление и марш спать! Больше никаких лыж и боксов. Раз врачи говорят, что ты болен, надо лечиться.

— Ты не хочешь, чтобы я пошел в армию? Но ведь ты сам, сам говорил мне тогда: «Готовь себя к фронту морально и физически». Помнишь? А как до дела дошло, ты… ты… Пусть другие воюют, а мне папа выхлопочет белый билет. Так? Да? Если я хочу быть настоящим человеком?

Богдан Данилович даже слегка попятился. Но он был старый, опытный боец. Мгновение — и его лицо преобразилось, на нем появилось выражение горькой, незаслуженной обиды.

— Ты говоришь гадости. Тебе, видно, доставляет удовольствие оскорблять отца. — Глубоко вздохнул, будто всхлипнул. Привычным движением заложил руки за спину. — Я коммунист, партийный работник, и для меня всего дороже интересы Родины. Ради победы над фашизмом я готов пожертвовать всем, даже… даже тобой. — Снова тяжелый вздох. — Но есть объективные причины. Болезнь, например. Думаешь, я сидел бы здесь, ездил по колхозам, писал докладные? Чепуха. Я с радостью ушел бы на фронт. Сейчас. Сию минуту. И кем угодно. Лишь бы туда, на передний край, где решаются судьбы страны. — Выдержал небольшую паузу, безнадежно развел руками. — Увы. Фронту нужны здоровые. Больной там — лишняя обуза. И я смирился. Но в меру сил своих тоже кую победу. Будешь работать и ты. Садись на трактор, становись к станку. Я не хочу делать из тебя канцеляриста. — Богдан Данилович перевел дыхание. Сел, показав сыну на стул. — Что касается этого заключения, думаю, Роман Спиридонович прав. В детстве ты был хилым. Врачи находили врожденный порок сердца и пророчили тебе недолгую жизнь. Мы сделали все, чтобы поправить твое здоровье… — Он осекся: испугался, что сейчас Вадим подумает о матери. — В общем, удалось загнать болезнь вглубь. Загнать, но не выгнать. Потому-то Роман Спиридонович и обнаружил твой порок. В суровых условиях фронта ты сразу сдашь и станешь обузой для армии. Работая же в тылу, будешь ее достойным помощником. А ты, не разобравшись, оскорбил человека, бросил тень подозрения на его доброе имя. Эх ты, торопыга. — Он ласково погладил плечо сына.