Василий Иванович не слушал дальше.

В «Новую жизнь» Синельников приехал не один. В пути он повстречался с Борисом Лазаревым и уговорил приятеля сопровождать его, помочь в трудном случае.

Они приехали поздней ночью. Райкомовский Каурка окончательно выбился из сил, когда лес, наконец, расступился и перед окоченевшими путниками возникли потонувшие в снегу избы.

В деревне не светилось ни одно окно. Друзья с полчаса молотили кулаками рамы и дверь правления колхоза. На крыльце показался маленький старикашка в накинутом на плечи тулупе.

— Вы что, ошалели? — напустился он на приезжих. — Кто такие? Отколь и по какому делу?

— Хватит, батя, допрашивать! — Борька бесцеремонно отстранил старика и прошел в контору. Степан последовал за другом.

В углу холодной неопрятной комнаты чадил фонарь без стекла. Черные тени метались по бревенчатым стенам. Покатый к порогу пол ходуном ходил под ногами.

— Мы уполномоченные из райкома партии, — представился Степан деду и тут же поинтересовался. — Ждали нас?

— Не больно чтоб уж ждали. Не дорогие гости, значит. Новожилова-то с вечера посидела немного. Может, вас к ей проводить? Баба молодая, вдовая…

— Будет, дед, — перебил старика Борька. — Люди перемерзли с дороги, а ты им баланду травишь. Отведи-ка на конюшню нашего рысака да покажи, где дрова, мы печь расшуруем. Добро?

Старик обиженно шмыгнул носом, сердито подтянул сползавшие домотканые штаны, запахнул тулуп и, проворчав: «Дрова — в поленнице», ушел.

Когда он вернулся, друзья сидели у раскаленной печурки, сонно клевали носами и нехотя курили.

— Пристроил рысака? — поинтересовался Борька.

Дед сердито оторвал сосульку от усов, шлепнул о пол.

— Не беспокойся. Никто на такую тварь не позарится.

— Закуривай, отец, — примирительно-ласково сказал Степан, подавая старику кисет.

Сухими трясущимися пальцами дед долго свертывал «козью ножку», старательно набивал ее табаком.

— Где ночевать будете? — полюбопытствовал он.

— Мы где стоим, там и спим, — отмахнулся Борька.

Через несколько минут сомлевшие от тепла приятели растянулись на широких деревянных лавках и мгновенно уснули.

На рассвете Степан проснулся, отлежав левую руку. Хотел разогнуть ее и не мог: онемели мышцы. Степан сел, потер бесчувственную руку, поморщился.

В комнате густой полумрак. Красноватый язычок пламени еле высовывался из фонарной горелки. Степан подошел к фонарю, выкрутил фитиль, посмотрел на стенные ходики — половина седьмого. Сладко потянулся, зевнул, покосился на скамью, с которой только что поднялся. Закрыл глаза, постоял, сонно склонив голову. Потом резко вскинул ее, тряхнул копной жестких волос.

— Вставай, Борька. Пойдем на ферму.

Лазарев рывком скинул ноги на пол, встал. Пробежал пальцами по пуговицам бушлата, проверяя, все ли они застегнуты. Засунул пустой рукав в боковой карман, хрипло спросил:

— Уже?

— Пора.

— Добро.

Убогий, запущенный вид фермы поразил Степана. Многие постройки были без крыш: солому скормили скоту. Жерди стропил походили на ребра скелетов чудовищных животных. Бревенчатый забор круто покосился и держался только на подпорках. Несколько звеньев забора были разобраны, вероятно, на топливо.

В коровнике темно и холодно. Под ногами — кочки замерзшего навоза. Когда глаза Степана привыкли к мраку, он увидел такое, от чего дух захватило и непроизвольно сжались кулаки.

В стойлах, расположенных по обе стороны прохода, неподвижно стояли заморенные коровы. Из-под кожи, обляпанной навозом и грязью, выпирали острые углы кострецов, выпячивались ребра, явственно проступали наружу позвонки. Казавшиеся непомерно большими головы безжизненно опущены. Слезящиеся глаза полузакрыты. Животные не жевали жвачку, никак не реагировали на подходивших к ним людей. Совсем ослабевшие коровы были привязаны веревками к балкам.

Потрясенный, Степан выскочил из коровника. Раскрытым ртом жадно глотнул морозного воздуха, расстегнул верхнюю пуговицу фуфайки.

Его окружили работницы фермы. Они смущенно переминались с ноги на ногу, отводили в сторону глаза.

— Кто заведующий? — резко спросил Степан.

— Я. — К нему шагнула высокая худая женщина.

Рядом с ней встала другая. Она была по плечо заведующей. Молодая, с мелкими правильными чертами обветренного лица. Поправив пуховый платок на голове, она сказала.

— Я Новожилова. Здешний парторг.

Степан помолчал, посверлил злым взглядом растерянных женщин.

— Где председатель?

— Кто его знает. — Новожилова обиженно заморгала короткими ресницами. — Целую неделю бражничает в соседнем районе. Там у него сродственники.

— В каком селе, знаете? — вмешался Борька.

— Кабы знали — давно б за ним спосылали.

— Так, — по-рыбаковски сквозь зубы отрубил Степан. — Собери в правление всех коммунистов, комсомольцев и актив. — Опустил голову и зашагал прочь от фермы.

Новожилова пошла рядом. Борька позади.

Все долго молчали. Степан сердито косился на широко шагавшую Новожилову. Вспомнились слова сторожа: «Баба молодая и вдовая». «Убили, наверное, мужа», — подумал он и сдержанно спросил:

— Солому с крыш скормили?

— Все скормили. И солому, и веники.

— Чего ж летом-то думали? Как зимовать собирались?

— Было у нас сено. Бывший председатель перед уходом в армию размотал. Продал и пропил. Сам ушел на фронт, а нас бедовать оставил.

— Надо этого паразита отозвать из армии и судить как предателя, — подал голос Лазарев.

— Некого судить. Похоронную по нему получили.

И снова долго молчали. Но теперь Степан уже не косился на Новожилову. Шел рядом с ней, подстроившись в ногу. У правленческого крыльца остановился, вполголоса спросил:

— Что будем делать?

— Не знаю, — скорбно выдохнула она. — Кабы знали, не обращались бы в райком.

Часам к десяти утра в правлении негде было повернуться. Собрались почти все колхозники. Старики и трое мужиков средних лет, то ли уже отвоевавшиеся, то ли белобилетники, дымили самокрутками.

Синельников, Новожилова и Лазарев уселись за стол, и сразу стихли голоса. Десятки настороженных глаз уставились на приезжих.

Новожилова поднялась. Глядя поверх голов, сказала:

— Чего у нас на ферме делается, сами знаете. Говорить об этом не буду. Почему так получилось, тоже знаете. Теперь надо думать, как спасать скот. Если до завтрева не достанем кормов — начнется падеж. Помощи ждать неоткуда. В соседних колхозах не разживешься: сами еле концы с концами сводят. А у нас только коров сто двадцать, да сколько молодняку, да кони. Вот и давайте решать.

Но охотников «решать» не оказалось. Все понуро молчали, пряча глаза. Напрасно Синельников с Новожиловой призывали собравшихся высказаться, поделиться мнениями, внести конкретные предложения — люди молчали.

Тогда взорвался Борис. Вскочил и, размахивая рукой, закричал:

— Молчите? Казанскими сиротами прикинулись? А где вы были, когда председатель пропивал сено? Тоже молчали? Колхозное — не ваше? Отцы наши, братья, мужья воюют, кровь и жизнь не жалеют, а мы… Это же… Это предательство, за такие дела…

Степан так дернул Бориса за полу бушлата, что парень от неожиданности плюхнулся на скамейку. Несколько мгновений молчал, ошалело глядя на необычно сурового приятеля. По лицу Степана пробежала какая-то тень, и он, повернувшись к людям, сказал с глухой болью:

— Не можем мы допустить, чтобы погибло народное добро. Это же удар в спину Красной Армии. Надо найти выход. Понимаете? Надо. И я прошу… от имени райкома, от имени всей нашей партии прошу вас, товарищи, помогите. Давайте сообща искать, вместе думать. Только не сидеть сложа руки. И мы найдем, обязательно найдем…

— Верно, паря, — сразу откликнулся рыжебородый мужик в армейском дубленом полушубке и серой солдатской шапке. — Выход завсегда можно изыскать из любого положения. Вот, к примеру, попала зимой сорок первого наша рота в окружение…