— О ребенке. Он будет у нас. Обязательно. Но не теперь. Тебе и без этого ох как тяжело. И я не могу рисковать твоим здоровьем, Валенька. Оно для меня дороже всего. Ребенок — это чудо. Мечта. Но не сейчас. Нет, нет. Не сейчас. Не волнуйся, я сам обо всем договорюсь…

— Ты не имеешь права! — со слезами в голосе выкрикнула она. — Он ведь мой… мой… мой! И здоровья от этого не убудет. Наоборот. Да и зачем это здоровье? Ухаживать за скотом? Молчи… Я все вижу, не маленькая…

Она заплакала. Богдан Данилович прикоснулся к ее плечу.

— Не тронь! — зло крикнула Валя и разрыдалась.

Когда она выплакалась и, обессилевшая от слез, лежала неподвижно, он снова заговорил мягким задушевным голосом:

— Ты вправе сердиться, Валюша. Я кругом виноват. Ты молода и красива, а мне уже сорок, у меня на голове ни одной волосинки. Я работаю и все свободное время отдаю книге, к тому же я нездоров. Вот и приходится тебе одной тянуть все хозяйство. Ты хочешь ребенка. Это естественно. Первенец всегда самый желанный. А я возражаю, хотя тоже хочу. И возражаю лишь ради тебя. Когда-нибудь ты поймешь это. — Он скорбно вздохнул. Положил ладонь на ее голову. Она не пошевелилась, но и не скинула его руки. Он потихоньку стал перебирать ее волосы, ласково поглаживая ее по голове и приговаривая: — Успокойся, родная. В жизни и так столько горечи. Все пройдет. Будет у нас ребенок. И не один. Думаешь, я не хочу этого? Эх ты, глупышка…

Валя расслабла. И хотя не сказала ни слова, Шамов понял, что победил.

Дня через два он сказал:

— Завтра к восьми иди в роддом. Я договорился. — Увидел, как исказилось ее лицо, просительно, но настойчиво подтвердил. — Так надо, Валя. Надо.

В роддом она ушла вечером, а на рассвете ее уже отпустили. «Боже, как же я доберусь домой? — с ужасом думала Валя, еле передвигая непослушные ноги и поминутно останавливаясь, чтобы преодолеть приступы слабости и головокружения. — Я даже рукой шевельнуть не могу. А через несколько часов снова закрутится колесо. Кормить скотину, готовить завтрак, бежать в райком… А Вадим ведь прав. Батрачка, батрачка. Какой ужас! Дурочка. Посчитала себя умнее всех, думала — все ошибались, не поняли… Ум, культура… Ой, как кружится голова. Да будь ты проклят… Ах, где бы присесть…»

Увидела у чьих-то ворот скамью, тяжело опустилась на нее, отдышалась. Оказалось, присела у ворот дома райкомовской машинистки. Не раздумывая, Валя поднялась и постучала в оконце над головой. Через минуту она стояла в комнате и шепотом говорила хозяйке:

— Постели-ка мне где-нибудь. Я прилягу и отлежусь. Только ни о чем не расспрашивай. В райкоме скажешь — заболела, сегодня не приду.

Хозяйка подвела ее к кровати: «Ложись». Помогла раздеться. Валя сразу же забылась некрепким сном больного человека.

В то время, когда Валя входила в дом машинистки, Шамов проснулся от стука в окно. Приподняв голову, прислушался. Стукев за ним не прекращался. Богдан Данилович натянул пижамные штаны, подошел к окну. Увид лицо соседки, распахнул створки рамы.

— Извините, что разбудила вас. Думала Валентину Мироновну поднять. Смотрю — заспалась соседушка. Стадо гонят, а она еще и корову не доила.

Слушая ее стрекотание, Богдан Данилович сообразил, что Валя не вернулась из роддома.

— У нее такая работа, — сочувственно проговорил он. — Ночью вызвали в райком и до сих пор нет. Не согласились ли бы вы подоить нашу коровенку и выгнать ее? А? Очень был бы благодарен.

— Пожалуйста.

— Сейчас вынесу ведро. Вот спасибо. Выручили.

Пока соседка управлялась со скотиной, Шамов встал, умылся и, позевывая, принялся размышлять, что же могло случиться с Валей. Какое-нибудь осложнение? Ему бы сообщили об этом. А может быть, она явится прямо на работу? Зря. Можно было денек полежать дома, оправиться.

Шамов позвонил заведующей роддомом.

— Здравствуйте, Богдан Данилович, — приветливо поздоровалась она. — Как самочувствие Валентины Мироновны?

— Гм. Ничего. Спасибо, — пробормотал он.

— Надо ей дня два полежать. Обязательно. А то почти со стола и домой. И пусть побережется. Я ей все объяснила. Если что, сразу звоните. Я сама приду.

— Спасибо. Спасибо. До свидания.

Повесил трубку. «Что за чертовщина? Куда ж она делась? Не случилось ли что по пути? Хотя едва ли. Увидели бы, привели домой или в больницу».

И все же Богдан Данилович был уверен, что с Валей что-то произошло. Он вспомнил свой последний разговор с женой и подосадовал на себя. Она делает все возможное для того, чтобы ему жилось хорошо. А он?..

Раздосадованный Богдан Данилович целый час курил, вышагивал по комнате. Он был недоволен собой. Нельзя было так. Ясно, ребенок ни к чему. Что и как будет после войны — неведомо… И все же надо было не так. Мягче, человечнее. Ведь, кроме Вали, никого не осталось… «Что-то я затвердел, задубел в этой вонючей провинции. Нужно мягче и гибче… Придет, поговорим с ней по-другому…»

Но поговорить ему уже не пришлось. Через два дня Валя, не заходя домой, пошла прямо в райком. Разделась, поправила прическу и — к Рыбакову. Никто не присутствовал при их разговоре. В тот же день на внеочередном заседании бюро Валентину Кораблеву утвердили заместителем начальника политотдела Иринкинского совхоза.

Шамов узнал обо всем за несколько минут до заседания бюро. Из своего кабинета он позвонил Вале.

— Прошу тебя, зайди, пожалуйста, на минутку.

Она пришла. Поджидая ее, Богдан Данилович стоял посреди кабинета. Издали услышав знакомые шаги, поспешно надел маску незаслуженно оскорбленного и расстроенного человека.

Валя остановилась у порога, прижавшись спиной к двери. Вскинула пушистые брови, глухо сказала:

— Слушаю вас.

Он опустил голову. Зачем-то подошел к окну. Вернулся на прежнее место, жестом показал на диван.

— Садись, Валюша. Поговорим.

— О чем? — сухо спросила она.

Богдан Данилович смешался под ее презрительным взглядом и не сразу нашелся с ответом. Он понял, что никакие слова не смогут их примирить. И пожалел об этом. «Интересно, что она сказала Рыбакову?» Надо было выведать это. Но как? Выигрывая время, он говорил:

— Не надо волноваться, Валечка.

— Не называйте меня так.

— Хорошо, хорошо. Не буду. Только не волнуйся. Ты всерьез все это решила?

— Да. И жалею, что поздно.

— А как же… как же Рыбаков не спросил даже меня. Все-таки я муж.

— Я сказала ему, что не люблю вас. Заблудилась, обманулась. Больше ничего не сказала. Пожалела… себя пожалела… Себя. Но если попытаетесь мне помешать… Лучше не троньте.

Когда на бюро стали обсуждать вопрос о замполите Иринкинского совхоза, Богдан Данилович вышел из кабинета.

В тот же день Валя собралась и уехала в Иринкино. Перед отъездом зашла к Василию Ивановичу, поблагодарила.

— За что благодаришь? — Рыбаков нахмурился. — Не милостыню подали. Большое дело доверили. Оправдывай. Поняла?

— Поняла, Василий Иванович. Оправдаю.

— Ну, — протянул ей руку, — счастливого пути. А если случится что — не таись, не прячься от товарищей. Вместе-то сподручнее любую ношу тащить, любую беду свалить.

Часом позже в кабинете Рыбакова появился Богдан Данилович. Он поговорил о делах, а потом, как бы между прочим, спросил:

— Это вы мою супругу сосватали?

— Ты сам сосватал, я только обвенчал, — грубо ответил Рыбаков.

— У-у, м-м, — промычал Шамов и поспешно вышел.

В эти минуты он понял, что ненавидит Рыбакова. Ненавидит и боится. Это из-за Рыбакова он все время чувствует себя неуверенно, словно под ногами не твердая земля, а болотная топь. Того и гляди, оступишься и ухнешь с головой. Сам работает, как двужильный — не ест, не спит сутками, — и других загонял. Только давай и давай. Если б не он, Валя никогда не отважилась бы на подобный шаг. Интересно, что же она сказала ему? Он и так волком смотрит. Неделю назад на бюро райкома вдруг сказал: «Есть решение ЦК направить лучших партработников на политработу в армию. У нас вроде все отвоевались. Тепляков ранен в финскую. Коненко еще под Халхин-Голом медаль «За отвагу» получил. Вот только наш главный пропагандист не обстрелян. Как ты, Шамов, на это смотришь?»