- Хочешь ее? Я устрою. Делал когда-нибудь это в «Мерседесе»?

Смирнов глянул недоуменно, и Олег, усмехнувшись удачному своему демаршу, вернул его в нужное русло:

- Ну и что было дальше? Что этот монах рассказал?

Проводив восхищенным взглядом ноги уходившей блондинки, Смирнов качнул головой и продолжил:

- Он стал пороть чушь, ахинею и прочую дурь. Он сказал, что хочет умереть, уйти в нирвану без права переписки, но не может этого сделать самостоятельно, и потому просит ему помочь. Я сказал: - «Не, бить камнем тебя по бритой твоей голове я не буду, не то воспитание, да и китайцам повода для провокаций давать не хочу», - сказал и задумался, что пьют буддистские монахи, когда им становится хорошо и сытно.

Олег налил Смирнову вина. Тот выпил, и, расправившись с утиным бочком, продолжил свой рассказ:

- Монах на мой отказ убить его, снисходительно улыбнулся и сказал, что умерщвлять его банально вовсе не требуется. А надо просто от чистого сердца принять подарок, легковесный, но по всем статьям значимый. Я, естественно, озадачился. Легковесный и значимый подарок? Что это? А он сказал: «Кол. Кол, о который ты споткнулся, когда шел, не осененный еще Буддой, к своей судьбе». Он сказал, и я вспомнил кол. Вспомнил, как он меня вроде током шарахнул. Вспомнил, и что-то странное вползло в меня. Вера какая-то, что ли. Или кончик жизни...

- Кончик жизни?

- Да. Ты же знаешь, у жизни есть начало и есть конец. И этот самый конец вполз в меня и стал... и стал моим!

- Как это?

- Как? Понимаешь, я почувствовал, что этот кончик жизни мой. Понимаешь, мой собственный. Как бы тебе объяснить... Ну, представь, что у тебя в кармане особый прибор с кнопкой. Нажмешь ты на эту кнопку - и все, жизнь твоя кончилась. Нет, не прибор - это дрянное сравнение, не прибор типа взрывной машинки, а шнурок звонка. Дернешь - и явится Смерть. Не дернешь - не явится. И только ты можешь его дернуть, понимаешь, только ты. Короче, я это почувствовал, и стало мне как-то по-советски нехорошо. Не человеческое это дело, Смерть на шнурочке держать. Человеческое дело - это жить так, чтобы в конце жизни без всяких эмоций выйти из нее, не оглядываясь и не хлопнув дверью...

- Ты это хорошо сказал... - проговорил Олег задумчиво. - Выйти, не оглядываясь.

Смирнов не услышал, всеми органами чувств он был в палатке монаха.

- И я рассмеялся и заставил себя не верить словам ламы, - продолжал он, - заставил, и стал банку выскребать чисто по-человечески. А монах посмотрел на меня укоризненно и сказал: «Ты веришь не в те вещи. Марксизм-ленинизм - это, конечно, здорово, но не все он объясняет, и мало над чем властен».

Сказал он это, и я вспомнил, что я - пламенный комсомолец плюс секретарь комсомольской организации экспедиции и приготовился ему краткий курс прочитать, но он покачал головой - старец, мол, я, и не надо мне краткого сталинского курса в мою чисто выбритую голову. И, налив мне в мелкую пиалошку, какой-то жидкости из сушеной тыковки, предложил выпить. Я выпил - «даст тебе мудрец яду - пей», откинулся на бугристый рюкзак с образцами совсем уже хороший и без всякого морального кодекса в голове, и стал слушать тишину и хорошее такое движение этого яда по своему изможденному полевой жизнью организму.

А мудрец, полюбовавшись моим умиротворением и деполитизацией, заговорил: «Это кол, конечно, это самый настоящий кол, к которому привязывают ишаков, лошадей и верблюдов. Это - кол, к которому можно привязывать ишаков, лошадей, верблюдов и даже баранов. Но выкован он самим Буддой, выкован из небесного железа свирепыми молниями на высочайшей мировой вершине. И потому к нему можно привязать не только ишаков, лошадей и верблюдов, но и Смерть, свою Смерть, которая всегда рядом. Не буду рассказывать, как этот кол попал ко мне. Если захочешь, он тебе сам поведает обо всех своих владельцах, поведает тем или способом. Скажу лишь одно: я хочу умереть. Я жажду умереть, потому что устал жить и хочу в нирвану, как маленький мальчик хочет к маме... И смогу я это сделать, лишь от чистого сердца подарив этот кол хорошему человеку. Ты хороший человек, я знаю. Ты любишь свою жену, ты обожаешь сына, ты работаешь до изнеможения за гроши, ты верен друзьям и жалеешь врагов. Этого достаточно, чтобы ты жил столько, сколько захочешь. Но ты должен знать, что это очень трудно - жить, сколько захочешь, жить до того момента, пока поймешь, что жизнь - это не самое главное. Если ты примешь мой подарок, то проживешь очень долго. Ты переживешь первую любовь, вторую, третью, четвертую. Ты переживешь разлад с близкими, разлад с сыном и дочерью, ты переживешь свою Родину и КПСС. Ты все переживешь, ты всех простишь и станешь мудрым, как природа. И тогда ты, как и я, захочешь стать ее неотъемлемой частичкой, действительно вечной частичкой, которая не знает, что такое жизнь, потому что существует вечно...

Он еще что-то говорил, но я ничего не слышал, а дремал с открытыми глазами. Я люблю вешать лапшу, ты уже, наверное, догадался, а тот, кто любит вешать лапшу, не любит собирать ее со своих ушей и потому в нужный момент своевременно отключается. Как только монах замолчал, я проснулся, как будильник, и попросил повторить из тыковки. Когда он выполнил просьбу, поднял пиалошку и сказал, что все сделаю за радушие и истинно буддийское гостеприимство, которые я нашел в этой палатке. Монах поморщился моему русскому духу, но продолжил гнуть свое:

- Перед тем, как ты опустошишь тыкву, ты пойдешь и вытащишь кол Будды из земли и назовешь его своим. Потом ты вернешься и ляжешь спать. Ты будешь хорошо спать. А утром ты встанешь и похоронишь меня сожжением. Там, недалеко, в боковой долинке есть мертвое дерево. Его сучьев хватит, чтобы вознести мой дух к Будде-Вселенной».

Я пожал плечами, выбрался из палатки, подошел, чертыхаясь, к колу и стал его выдергивать из земли. И выдернул, как обычный кол, к которому привязывают ишаков, лошадей и прочих верблюдов.

Выдернул и стал рассматривать в свету луны. Да, это был на первый взгляд совершенно обычный кол длинной около тридцати сантиметров, ручной ковки, но, изящный, я бы сказал, иглу напоминающий, весь пропитанный духом своего изготовителя, явно не рядовым духом, а может быть даже божественным...

Но тогда это не вошло плотно в мое сознание, - сделав емкую паузу, продолжил воспоминания Смирнов. - И я стал мочиться, глядя на луну и звезды. Как только вернулся в палатку, монах отключился, и мне ничего не оставалось делать, как к нему присоединился.

Проснулся я с первыми лучами солнца. Целую минуту, глядя на его окоченевшее тело, я вспоминал, где нахожусь, и как дошел до такой жизни. Но вспомнил лишь как съел две банки тушенки, и то благодаря красным жестянкам, лежавшим в ногах, и еще то, что обещал сжечь хозяина палатки.

Ты знаешь, я, наверное, не сделал бы этого, не сделал бы точно, если бы не было до мерзости в душе холодно, и не хотелось понежиться у костерка. Знаешь, до сих пор помню, как он сгорел... Как ворох хорошо просушенного сена. Он так быстро сгорел, что дым его ушел во вселенную единым клубом... Как душа.

Потом я подкрепился тем, что оставалось в суме монаха, взял пару сувенирчиков (монах их специально на камушек рядом со своим будущим трупом положил) - кольцо золотое, правда, тонюсенькое, через месяц я его потерял, а жаль, наверняка оно особое было, сорок с чем-то юаней, и еще что-то буддистское, ленточки какие-то и деревяшки - и пошел в сторону Союза Советских Социалистических Республик. Прошел метров сто, и вспомнил, что сувенирчики-то взял, а главный сувенир на месте происшествия оставил. Постоял, постоял в раздумье и решил вернуться, хотя и опасно это было - пограничники с обеих сторон могли проснуться и озадачиться, что это за тип в приграничной полосе ошивается.

В общем, вернулся я, взял кол, потом дошел до границы, на давно не паханом каэспэ - контрольно-следовая полоса так сокращенно называется - оставил записку, чтобы зря отечественные стражи границы не волновались, и направился к себе в лагерь. Там на меня начальник отряда зло и вымученно посмотрел - это потому, что всю ночь поломавшимся представлял, потом обнял с радости и к поварихе отвел. Повариха плотно накормила, и я, образцы и пробы выгрузив, поперся в плановый маршрут на одну горушку, высотой чуть-чуть выше пяти тысяч метров. И так целый месяц на нее ходил, пока замерзать при минус восемнадцати не начали...