Войцех Козлович ШКОЛАДНОЕ «БАМБИНО» — САМОЕ ЛУЧШЕЕ

Киоск с мороженым стоит на самом бойком месте Марымонтской улицы. Движение здесь оживленное, и в разгар сезона спрос на мороженое всегда высок. Самые многочисленные клиенты киоска — дети. Уже издалека видно, как извлекают они из бездонных карманов, наполненных разнообразнейшими «сокровищами» — пуговицами, пробками и кусками проволоки, — несколько мелких монет, полученных на мороженое.

— Я хорошо помню, какое это было для меня удовольствие, — говорит Патер. — Кажется, совсем недавно я сам бегал чуть ли не по этим улицам за порцией «паньской корочки» или «большой школадной», когда удавалось мне выпросить у отца пять злотых, если у него было хорошее настроение или фирма «Литвак и Цибельман» давала ему, марымонтскому сапожнику, заказ на партию туфель.

Я медленно ем холодное «бамбино», которым угостил меня Эдвард Патер.

В этом киоске с мороженым и молочными напитками хозяйничает его жена, а он иногда приходит помочь ей. Военные раны и контузии, несмотря на то, что минуло столько лет, все еще дают о себе знать, лишая Эдварда Патера возможности заняться постоянной работой.

— Шоколадное — самое лучшее, — слышу я, как советует он какому-то нерешительному подростку, которого нетерпеливо подталкивают столпившиеся у него за спиной дружки. Они, видно, из какой-то школы по соседству; уроки закончились, и вот бродят они беспорядочной, дружной гурьбой, не желая возвращаться домой в такой теплый сентябрьский день.

Я пытаюсь представить себе своего собеседника — этого взрослого мужчину — учеником-подростком. Не все тогда звали его по имени. Было время, когда называли его Малый.

Он и сейчас живет на своем родном Жолибоже. Даже не очень далеко от того небольшого домика на Хорыньской улице, где у его отца была сапожная мастерская.

Патер даже вздрогнул от неожиданности, когда я, вместо того, чтобы попросить мороженое, наклонился к окошечку киоска и, понизив голос, произнес:

— Я хотел бы поговорить с Малым…

Мы медленно идем с ним по Подлесьной, оставляя с правой стороны светлое, огромное здание Гидрометеорологического института. Только оно одно возвышалось в диких зарослях привисленских кустарников, когда Эдек со своими друзьями вел здесь свои воображаемые битвы с пиратами, переплывал реку на дырявых яликах, которые казались им прекрасными пиратскими бригантинами. И в этой же зеленой чащобе не один немецкий солдат лишился своего оружия, если случалось ему легкомысленно забрести сюда на прогулку или, сморенному алкоголем, хотелось отдохнуть у реки перед возвращением в часть. Лучшим местом для таких дел была так называемая «черная дорога» — тропинка, посыпанная шлаком. А потерпевшими — чаще всего гитлеровские летчики, расположившиеся в зданиях Академии физического воспитания и бараках полевого белянского аэродрома. Подростки с Марымонта чувствовали себя в этом районе у Вислы так уверенно, что даже жандармские патрули на велосипедах не любили сюда заглядывать. Иногда, старшие специально посылали Эдека и его друзей, чтобы те, изображая бегство от полицейского патруля, завлекали солдат в зеленый лабиринт…

Паренек охотно принимал участие в такого рода «развлечениях», считая их просто «шуткой» над фрицами, а не результатом сознательного выбора действий против оккупантов. Он не входил ни в какую организацию потому, что был слишком мал.

Мы, медленно идем по Подлесьной. Где-то там, за поворотом улицы, — Висла. Здесь еще много зелени, но уже не той дикой, свободно разросшейся, а убранной в штакетники садиков, укрывающих виллы, превращенной в зеленые ковры газонов, украшенных кустами роз, перед скоплениями многоэтажных домов. С более чем десятиэтажной высоты, по застекленной стене домов сплывает каскадом солнце. Где-то там, в середине этого блеска, высоко над крышами довоенного Жолибожа живет теперь Эдвард Патер. Я смотрю в сторону окон, щуря глаза от света. Нам не хочется идти домой. С реки дует резкий ветер, умеряя необычную для осени жару. На улочках играют дети.

— Я — Гагарин! — кричит семилетний малыш, бегая вокруг газона. Двое других бросают друг в друга узкими бумажными лентами наподобие серпантина. На узких лентах — таинственный текст, записанный кодом дырочек перфорации.

— А вы знаете, что это такое? — останавливаю я разыгравшихся мальчишек. Они не смущаются:

— Речь. Это память…

Говорящий смотрит на меня снисходительно.

— Ну, знаете, «электрический мозг»… Мой отец его обслуживает, — добавляет он со знанием дела.

Патер остановил одного из ребятишек:

— Марек, а уроки?

Мальчишки убежали, стало тише. Затем Патер говорит:

— А мы играли гильзами…

В те времена мальчишки ходили на территорию находившейся рядом Цитадели, где расположились солдаты. Или на учебный плац на Кемпе-Потоцкой, где «темно-синяя» полиция[7] в противогазах проводила учения с применением химических средств, прежде чем выйти на улицы против рабочих демонстраций. В песке стрельбища мы выискивали пули от винтовочных патронов, из которых потом в железной банке выплавляли свинец, служивший нам для азартной игры на все, что таилось в наших карманах…

Когда над городом появились самолеты, когда разнеслось далекое эхо взрывов и залаяли неистовые зенитки, мы, задрав головы вверх, с восторгом говорили:

— Вот это учения!

Однако очень скоро три снаряда угодили в дом на Хорыньской улице, и Эдек узнал, что означает слово «война». Узнал он также, что эта война направлена и против него — восьмилетнего Патера, и против его чуть более старшего брата, и против их отца — хотя кому и чем мог он помешать, постоянно склоненный на сапожной табуретке? — и против матери тоже…

Эта война не окончилась, когда по застывшим, вдруг затихшим улицам Марымонта пролетели мотоциклы с немецкими солдатами. Понял это Эдек в тот момент, когда к ним с отцом вбежал запыхавшийся польский офицер.

— Спрячьте это! — сунул он пораженному сапожнику новенький пистолет. — Еще пригодится! — горячо уговаривал военный, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Тогда отец Эдека вдруг сорвался с места, увлекая за собой мальчика. Он всегда спокойно сидел со своей сапожной лапкой, стараясь точно и аккуратно выполнять работу. У него были умелые руки: его туфельки с клеймом фирмы «Литвак и Цибельман» посылали в Париж и в Вену. Но получить работу было трудно, поэтому тихий и скромный ремесленник старался никому не досаждать и со всеми жил в согласии.

Те гитлеровские снаряды, что попали в дом на Хорыньской улице, пошатнули, видимо, не только кустарную мастерскую, но и прежнюю позицию невмешательства, которой придерживался отец Эдека. Сделав несколько шагов, он остановился, а потом вдруг вернулся к офицеру и торопливо сказал, будто боясь собственного решения:

— Ну, давайте!..

Этот пистолет Эдек увидел еще раз, но позже. Когда началось восстание, его старший брат удрал из дому первым. Вернулся он через несколько дней с бело-красной повязкой на рукаве, с добытым где-то немецким поясом, но без оружия. Тогда отец вытащил откуда-то пистолет, хранимый им с того трагического сентября.

Офицер был тогда прав: пистолет пригодился…

Слова солдата разбитой армии, который, однако, не хотел отдать врагу оружие, должно быть, глубоко взволновали марымонтского сапожника. Как потом обнаружилось, он прятал в доме от немцев и два радиоприемника. Эдек наткнулся на них совершенно случайно на чердаке. Отец тогда сурово предостерег его:

— Помни, никому ни слова!

Это была уже их вторая совместная тайна. По праздникам отец приносил в комнату радиоприемник, ставил на столик, туда, где он всегда стоял перед войной, — и казалось, что все опять по-старому…

Но слова: «Побегайте немного на дворе» — Эдек с братом понимали как приказ понаблюдать, не крутятся ли где поблизости немцы.

Отец Эдека был известен всем как спокойный, ни во что не вмешивающийся человек. Он не был членом какой-либо конспиративной группы. И все же хранил дома оружие. Не отдал, вопреки приказам немцев, и радиоприемники. Более того, своим хорошим знакомым давал возможность тоже послушать сообщения. За каждый из этих поступков грозила кара — смерть…

А он, как прежде, склонившись над работой, казалось, интересовался исключительно вопросами дратвы и набоек. Хотя война и продолжалась, заказов у него было много. Самыми модными были тогда «офицерки». Длинные высокие ботинки, столь характерные для военной формы, носили в то время все, особенно молодежь, что являлось не только элементом своеобразной оккупационной моды. Это было чем-то вроде демонстрации перед немцами — этот военный шик гражданских, даже одеждой подчеркивающих, что война продолжается…

Эдек продавал ботинки на базаре. Иногда выполнял на вид маловажные поручения: наблюдал за каким-нибудь домом, передавал устно сообщение, провожал кого-нибудь по указанному адресу.

Он не входил ни в какую конспиративную организацию. Какой мог быть из него конспиратор, из этого маленького подростка в брючках с протертыми коленками! Но за каждым из этих ничего не значащих якобы поручений, которые он выполнял, скрывалась оккупационная действительность борющегося города и угроза смерти. Несмотря на это, Эдек каждое поручение считал личной наградой, хотя не только из предостережений матери знал о беспощадности оккупантов. Рос он в жестокие годы, и даже детство не защищало его от той борьбы, которая велась везде и захватывала всех…

Он был таким же, как и те мальчишки, что толкаются сейчас около киоска с мороженым на углу Марымонтской и Подлесьной. Таким же, как Марек, который с тоскливым выражением лица поднимается с нами в лифте, чтобы приняться за уроки. Мы помешали игре в космонавтов, и он ворчит что-то о взрослых, которые не помнят, как сами были когда-то мальчишками. Позже он каждую минуту будет приходить к нам, обижаясь, что Беатка не дает ему спокойно готовить уроки. А Беатка еще не понимает всего значения школьных обязанностей брата: она сама переживает этап преодоления трудностей, связанных с тем, как удержать на скользком паркете вертикальное положение.