На XXV съезде партии Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев сказал: «Мы рады, что все увереннее входит в жизнь молодое поколение нашей творческой интеллигенции. Настоящий талант встречается редко. Талантливое произведение литературы или искусства — это национальное достояние». Не упустить настоящий талант — этой целью продиктовано и принятое в октябре 1976 года постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью».

В последние годы более заметной стала и работа молодых писателей Дальнего Востока. И это, разумеется, не потому только, что в наши дни необыкновенно возрос интерес к Дальнему Востоку с его стройкой века — Байкало-Амурской магистралью, со многими другими стройками, героическими деяниями. Это, прежде всего, свидетельство художественной зрелости молодых писателей. Без преувеличения можно сказать, что на Дальнем Востоке сейчас выросли значительные литературные силы. В советской литературе и ранее было немало произведений, посвященных людям дальневосточного края, его прошлому и настоящему. Это книги А. Фадеева, В. Арсеньева, Т. Борисова, В. Кетлинской, В. Ажаева, Н. Задорнова, Д. Нагишкина. Можно также назвать ряд имен писателей, пришедших в литературу позже и успешно работающих в ней сегодня.

Уверенно заявило о себе и новое поколение дальневосточных писателей. Это люди с хорошим знанием жизни, с гражданской зрелостью, глубокой заинтересованностью в общественно значимых проблемах, с самобытным словом. Безусловно, им предстоит еще много трудиться, овладевать традициями, учась у мастеров прошлого и настоящего, но таланты уже нанесены на карту Литературы, таланты замечены! «Чтобы почувствовать, какие свежие талантливые потоки вливаются в литературу, — говорил на VI съезде писателей Георгий Марков, — достаточно прочитать сборник повестей «Великие версты», изданный «Роман-газетой», или роман геолога О. Куваева «Территория», или повесть шахтера А. Плетнева «Дивное дело». Удачных книг молодых писателей много, и это радует».

Удачные книги молодых прозаиков Дальнего Востока… Они по замыслу Дальневосточного книжного издательства и должны составить серию «Молодая проза Дальнего Востока». Среди них повести и рассказы Вячеслава Сукачева, Бориса Машука, Виктора Лескова, Юрия Манухина, Бориса Агеева, Владимира Коренева.

…Итак, дорогой читатель, ты открываешь первую книгу библиотеки «Молодая проза Дальнего Востока». Это сборник произведений приморца Александра Плетнева «Когда улетают журавли». Впереди новые книги и новые имена. Впереди добрые всходы молодых дарований.

В конце мая мой отец пригнал из района трактор ЧТЗ. Мы, ребятишки, ждали трактор с утра, после обеда заволновались взрослые.

— Серьг, у тебя уши вострые — ну-к послушай, не гудит? — просил управляющий дядя Максим.

Я слушал не дыша. Дядя Максим, склонив голову по-петушиному, прикладывал к уху ладонь, широкую и толстую, как разбитое копыто кобылы Рыжухи.

— Не слыхать?

— Нет.

На мокрой лошади и сам весь в мыле, прискакал с пастбища Семен Кроликов.

— Нету? А язви его! Кони теперь в хлебах! — И маханул опять в степь.

Один трактор в Доволенке уже был. На нем работал Костя Миронычев. Но это был на колесах. Ждали на гусеницах и большой, говорили: чуть не с дом.

— На гусеницах — это что, вроде на гусиных лапах? — приставала к Максиму Миронычеву Серафима Попова — старуха дошлая и въедливая.

— На железах, бабка, на железах, — пояснил дядя Максим (о гусеницах он сам понятия не имел).

— Кружатся они, железа-то, аль ступают?

— Тебе разжуй да в рот положь, — отмахивался дядя Максим, и старуха, уперев взгляд в землю, что-то долго и трудно соображала.

Петька Занозов, мой напарник по играм в бабки, подхалимничал — принес мне свои самые лучшие бабки.

— Не надо. Петь, папа и так тебя прокатит.

Тогда он стал прыгать передо мной на одной ноге, кувыркаться через голову — угодничать и заискивать как собака. Мне было жалко Петьку и стыдно за него. Чтобы сгладить неловкость, я кувыркнулся с ним рядом, больно ушибив голову об острый осколок кирпича.

— Свяжись с дураком, сам одуреешь, — не спеша отряс с себя пыль. — Балуюсь с тобой, а у меня дело к дяде Максиму.

Засунув одну руку в карман, другую в прореху вместо кармана, я вразвалочку подошел к дяде Максиму.

— Дак, значит, Максим Нилыч, поставишь меня к отцу на прицеп?

Дядя Максим смазывал ось ходка.

— Сколько годов-то?

— Девять.

Дядя Максим, оглядывая погожее небо, думал, чесал затылок.

— Беспременно поставлю. — Потом взял меня за нос, потянул с наддавом и, обтирая пальцы о штаны, добавил; — А сопли отцепишь — направлю на тракториста учиться.

— Ты, Максим Нилыч, с бородой, а как маленький, — с укором сказал я и, не вынимая рук из кармана и прорехи, досадливо плюнул. — Ты…

— Кышь, огузок! — дядя Максим топнул сапожиной, аж пыль волной пошла.

Вякнув, я отскочил от него на безопасное расстояние, осмелел:

— Эх, Максим Нилыч, где с тобой дрова пилить, когда…

Дядя Максим пошел к амбарам, под навес, а я не мог понять, почему он на меня ругался. Ведь он же утром говорил; «Ну, Серьг, пригонит отец трактор, пойдешь к нему в помощники».

Я потоптался на месте, унимая в себе обиду, и направился в Сенькину рощу, что некрутой подковкой вплотную охватила Доволенку с запада.

Как коротки детские обиды! Едва я вошел в тень, а уже легкий шум листвы, близкое и далекое пение птиц глушило и заливало во мне горечь, как скорый дождь заливает костер. Мне делалось легко и бездумно, и какой-то восторг и тихая нежность заполняли меня.

На маленькой поляне я лег в высокое разнотравье, где было прохладно и душисто, и стал вплотную глядеть в дремучие заросли травы. У корней было сумрачно и жутко, и я в воображении уменьшал себя до крошечной козявки, которая бесконечно долго ползла куда-то по земле, с трудом преодолевала гигантские валежины, приостанавливалась в раздумье, а потом долго махала передними лапками-волосинками, может быть, кричала по-своему, звала на помощь. Откуда-то из далекой мглы выбежал огромный коричневый муравей. Он бежал мощно и уверенно, как доволенский жеребец Буланка, и мне казалось, что я слышу дыхание муравья и как содрогается под его ногами земля. Козявка сжалась и закрыла лапками голову, но муравей презрительно пробежал мимо нее. У мощного ствола болиголова потоптался, принимая какое-то решение, и стремительно полез вверх, наверное, затем, чтоб поглядеть на солнце, узнать время. Навстречу ему шагала, складываясь вдвое и вытягиваясь, зеленая гусеница-землемер чуть толще иголки. Она, должно быть, испугалась муравья, скрутилась калачиком и ухнула вниз. Ушиблась, да болеть некогда: попробуй все перемеряй. Слава богу, что жива. Распрямилась и пошла работать: раз-два, раз-два — и скрылась в буреломе.

Я перевернулся на спину. Прямо от моих глаз бесконечно высоко уходил в небо ствол саранки. Ее завитые цветы, кажется, доставали до неба. Да нет: вон, немного выше цветов черным крестиком кружится птица. Она, наверное, скользит спиной по твердому синему дну. Я мысленно дотрагивался рукой до этого дна, воображая, какое оно скользкое и прохладное, как тарелка, пытался взглядом отыскать твердь, но взгляд проникал все дальше и дальше и ни во что не упирался. Потом там закружились белые кружки и мухи, и я закрыл глаза, но они все кружились так же высоко, только небо было уже черным.

А птицы все названивали, а в траве что-то свиристело и потрескивало, будто сало на горячей сковородке. Но все глуше и мягче делались звуки, а потом и вовсе исчезли.

Я проснулся от неестественного хохота. Сорока, свесившись в мою сторону с вершины березы, заходилась в истерике, как Варька Кроликова: «Ках-ках-ках, вы посмотрите, люди добрые, целый час трещу, а он хоть бы ухом повел. Как-ках-ках».