Отдел жил своей обычной жизнью, понятной и близкой Игорю до самых интимных мелочей и в то же время уже невозвратимо далекой. Бывший техник отдела главного механика… Он смотрел со стороны, как посетители, которые всегда сидели в этом кресле.

Абрамов взглянул на часы и спросил у Игоря, не помнит ли он, что еще можно вписать. Игорь улыбнулся, покачал головой;

— Какая там модернизация! Очковтирательство это, а не модернизация. Будто вы сами не знаете. Заменим гайку и пишем: модернизация. Нет того, чтобы по-настоящему повозиться. Лишь бы отчет заполнить… — Он говорил смакующе-медленно и громко, наслаждаясь своей безудержной свободой. То, о чем он говорил, Абрамов и остальные инженеры знали лучше его, но он мог сейчас говорить об этом вслух, а они остерегались, и они понимали это, и некоторым это было неприятно, а некоторые были довольны. Абрамов, мучительно морщась, посмотрел на часы и заторопился.

— Адью, — сказал ему вслед Игорь.

Направляясь к себе в кабинет, мимо прошел Лосев. Прервав Игоря, он спросил, не останавливаясь:

— Вы ко мне?

— К вам… Или еще модернизируем рухлядь, — продолжал Игорь, радуясь тому, что Лосев слышит его. — Тысяча девятисотого года пресс, а мы ему перманент устраиваем. Его бы на свалку. Но нашему отделу все равно. Говорим одно, делаем другое, в отчет пишем третье.

— Откуда вы все это узнали, Игорь Савельевич? — насмешливо пропела Инна Семеновна.

— Из «бегунка». — сказал Игорь.

Лосев приветливо усадил Игоря, спросил, куда получено назначение, на какую должность. Сладостный хмель независимости продолжал кружить голову Игоря.

— Между прочим, — небрежно сказал он, вытаскивая папку, — мне удалось решить проблему с резцами для «Ропага». И тогда все остальное получается здорово просто. А вы считали, что не выйдет!

— Да… — недоверчиво протянул Лосев, следуя своей выработанной системе: поощрять собеседника к откровенности лучше всего, высказывая недоверие. В тех случаях, когда собеседник хвастает, врет, следует соглашаться и поддразнивать — это помогает ему окончательно завраться.

Готовность, с какой Малютин вытащил листки с эскизами, убедила Лосева, что он говорит правду.

Игорь ждал расспросов о подробностях, поскольку от этих набросков до рабочих чертежей было еще далеко, но Лосев молчал. Он равнодушно почесывал кончиком карандаша свое толстое, прижатое к голове ухо и смотрел в окно.

— Я отдам всю эту штуку Сизовой, — вызывающе сказал Игорь. — Она доведет ее до конца. Мы докажем, что были правы.

— Хороший мог из вас получиться механик, — вздохнул Лосев. — Обидно, что не удалось мне выцарапать вас. — Он досадливо стукнул мягким кулаком по столу. — Давайте ваш обходной.

Росчерк в конце его размашистой подписи походил на рыболовный крючок.

Игорь нерешительно завязал папку.

— Ловкая особа, — сказал Лосев, вставая. — Отправила вас в МТС и при этом уговорила подарить ей такую идею…

— Она не уговаривала.

— Не забывайте нас. Пишите, что могу всегда буду делать, как и раньше делал.

Игорь поднялся, крепко, обеими руками держа папку.

— Но ведь это нехорошо, если все зря пропадет…

— Зачем пропадет? — Лосев опустил ему на плечо мягкую, розовую руку. — У хорошего хозяина ничего не пропадает. Подальше положишь, поближе найдешь. Дойдет время и до «Ропага». Вот тогда вам и карты в руки. А так что ж, все лавры Сизовой, о вас никто и не вспомнит. Эх, не разбираетесь вы в людях. Она вам яду, а вы ей лимонаду.

— Вы против Сизовой из-за «Ропага», — недоверчиво сказал Игорь.

— Зачем же. «Ропаг» мы отложили на время. А она в ответ вот накую пакость подстроила, и мне и вам. Думаете, я ей это так оставлю? Она у меня еще пожалеет. Ничего у нее не пройдет. Если бы вы не уезжали, ну тогда мы с вами еще что-нибудь сообразили бы, а так нет, нет.

Неслышно ступая на толстых каучуковых подошвах, Лосев прошелся по кабинету.

— Моего сына тоже звать Игорем, — сказал он, морща низкий, заросший волосами лоб. — Ну, это неважно. Мое дело — сторона. Вы поступайте по совести. Отдавать ли свое, дорогое, выношенное в чужие и нечистые руки или самому иметь силу воли, иметь мужество довести до конца? В таких делах надо решать самому… Ну, не поминайте лихом. Надеюсь, вы скоро вернетесь.

Лосев проводил его через весь зал. Они шли в проходе между чертежными столами. Лосев придерживал Игоря за руку. Игорю было стыдно за свою прежнюю неприязнь к этому человеку. Он никогда не видел от Лосева ничего плохого, наоборот — он был многим обязан Лосеву, и все же за всем хорошим ему всегда виделся какой-то скрытый умысел. Выходит, он ошибался? Геннадий на поверку оказался предателем, а Лосев, чужой человек, принял к сердцу его беду. И сдерживаемая до сих пор гордостью и обидой тяжесть прощания с родным заводом, где прошла юность, где пережито столько чудесного, прорвалась сейчас в исступленной благодарности, с какой он тряс руку Лосеву, неловко придерживая локтем папку.

Прозрачно-голубоватые глаза Лосева растроганно блестели, успевая подмечать среди окружающих насмешливо-недоверчивые лица.

Последний раз Игорь спустился по звонкой железной лестнице, последний раз пересек двор, вдыхая гниловатый чад серы. Сквозь высокие переплеты фасоннолитейной светилось оранжевое пламя, нестерпимо яркое даже днем. Показались квадратные сиреневые колонны проходной, клумба, красивая и зимой, потому что она одна среди выскобленного асфальта была завалена снегом, тонко засеянным черно-желтой копотью. Последний раз повернул обтертую до блеска чугунную вертушку проходной. Сдал пропуск. Незнакомая девушка в отделе кадров приняла «бегунок», — не глядя на Игоря, поставила штамп в паспорте. Вот и все. Теперь уже все.

Ему редко случалось посреди рабочего дня стоять у проходной. Охранницы зябко похлопывали рукавицами и спорили, какие валенки теплее — черные или серые. На трамвайной остановке было непривычно пусто. В бюро пропусков приезжий «толкач» кричал по телефону: «Передайте, что я от Паротина Эдуарда Борисовича».

Следовало все-таки сообщить Вере насчет автомата. Никаких эскизов не показывать, а просто сказать, пусть знает, что она наделала. Он засмеялся, представив себе, как Вера ахнет и начнет кусать губы. Он шагнул к проходной, пошарил в одном кармане, в другом и остановился, сообразив, что пропуска у него уже нет и на завод его не пустят. Брови его изумленно выгнулись — его не пустят! Он должен звонить и заказывать пропуск. На свой завод…

Войдя в трамвай, он долго еще пожимал плечами и смущенно усмехался.

К утру потеплело. Город появился из мглы, обросший мохнатым инеем. На побелевших каменных цоколях домов чернели отпечатки ребячьих ладоней с растопыренными пальцами. Стены, фонари, вывески, зеленые будки-подстаканники, в которых сидели регулировщики, — все выпушило блистающей белизной. С бережной неподвижностью стояли деревья на бульварах, до самой верхушки, до самой тоненькой веточки изукрашенные снежной хвоей.

За наспех сколоченными загородками продавали елки. Чистый лесной аромат плыл по улицам, заглушая дымные запахи города. Никогда еще Ленинград не виделся им таким нарядным и свежим, как перед разлукой.

Они прошли родную Нарвскую заставу, от самого Автова, мимо вышки строящегося метро. Им уже не придется спускаться вниз на эскалаторе и ехать до Невского. Мимо клуба Газа, где в следующую субботу (а их уже не будет) состоится молодежный бал, мимо универмага, куда на днях, как сказали Тоне, привезут тюль, мимо их любимого памятника Кирову…

Над незамерзающей водой Обводного канала молочно клубился пар. Тоня подняла воротник, защищаясь от копоти, которая летела здесь из труб Треугольника, ГЭС и Газового завода.

У обшарпанной подворотни им преградила дорогу машина, качающая дымящуюся грязь из люка. Неподалеку стояла шумная очередь за яблоками, их продавали во дворе, заваленном клетями дров и мусорными бачками. И это тоже был Ленинград. С его просторными новыми площадями и мрачными колодцами старых дворов, с непутевой, капризной погодой, когда в морозы врывается оттепель, а то вдруг заладит нудная изморозь: с его сыростью, туманами, белыми ночами; с его многолюдной сутолокой, очередями, гриппом, зеленоватой водой бесчисленных каналов и рек и белыми яхтами на взморье.