Образование никогда не было для нее стремлением, целью, за которую надо бороться. Оно скорее было чем-то положенным, так же как и многие другие вещи в жизни, такие, как работа, жилье, отпуск, деньги, дом отдыха. Об этом не надо было беспокоиться, этого не надо было добиваться, это полагалось по жизни, так же как полагается человеку паспорт. Поэтому и здесь, в МТС, она приняла как совершенно естественное, что Чернышев пошел ей навстречу, освободив ее, и дал ей даже выходное пособие, и что Игорь ежедневно контролировал ее занятия, и что занятия считались у них теперь важным и ответственным делом.

Игорь уходил, она убирала со стола и с гудком садилась за учебники. Где-то в мастерских урчали машины, успокоенно шумел движок, но все звуки доносились приглушенно, громче всех стучали на крыльце куры. За несколько дней она покончила со всеми чертежами по деталям машин. Сказывалась практика на заводе. Чертежи получились аккуратные, особенно хороши были надписи и таблицы, сделанные красивым косым шрифтом.

Однажды, когда она вернулась из магазина, дома сидели Игорь и Ахрамеев. Она взглянула на чертеж и ахнула. Посреди листа расплылось огромное черное пятно пролитой туши. Она закричала, заплакала, а они захохотали. Оказалось, что Игорь замазал тушью кальку, вырезал кляксу и положил ее на чертеж. Хорошо, что он удержал Тоню, а то, не разобрав, она рванулась бы разорвать чертеж. Она сама не ожидала от себя такого волнения. Когда все выяснилось, она вспомнила, что первая ее мысль при виде залитого чертежа была: «Какой ужас! Я не успею к сессии — значит, не смогу поехать в Ленинград!»

И ей стало ясно, что надежда побывать в Ленинграде хотя бы несколько дней бесконечно дорога. Эта надежда крепла по мере того, как появлялась уверенность, что удастся нагнать запущенные занятия. Она с азартом принялась за скучнейшие задачи по сопромату. Некоторые из них показались ей даже любопытными. Она с яростью одолевала громоздкие формулы органической химии. Постепенно она входила во вкус. О поездке в Ленинград не говорилось ни слова. И сама она гнала от себя эти мысли, но ожидание помогало ей.

Раз в два-три дня она ходила в соседнюю деревню Ногово за продуктами.

Тропинка пересекала поля напрямик, через взгорья, мимо кладбищенского холма. Тоня поднималась на кладбище и подолгу сидела на скамейке. В старых березах жила шумная колония грачей. Большие, растрепанные гнезда торчали на каждой ветке. Грачи с криками носились над маленьким кладбищем, дрались, ремонтировали свои гнезда: распушив крылья, качались на ветках, смешно рыча. Сюда залетели чибисы и птицы, похожие на городских воробьев, но с зеленоватой грудкой. Непрестанный веселый птичий гам разгонял печальную торжественность кладбища. Несколько могил было обнесено железными оградами, остальные были простые холмики, обложенные дерном. На почернелых деревянных крестах висели застекленные маленькие иконки, обмытые добела металлические венки. Кладбище заросло ежевикой, маленькие липы и березки таращили отовсюду свои красные, налитые весенним соком прутья. Видно было, что на кладбище давно никого не хоронили. Хозяйка, у которой Тоня покупала картошку, румяная, хлопотливая старушка, жаловалась: «И хоронить некого. Рождаться рождаются, а смерть никого не берет, а если помирают, так всё больше в чужих местах. Вырастут — и уезжают».

Может быть, потому, что не было свежих могил, кладбище не вызывало у Тони грустных мыслей. С холма, далеко, покуда доставал глаз, простирались поля с буро-зелеными полосками межей, яркой, обмытой зеленью озимых. Канавы были полны синим блеском талой воды. И небо было такое чистое, голубое, что Тоне хотелось окунуться в него, потереться щекой о его холодную гладь. В городе она не замечала прихода весны. Вдруг становилось тепло, вдруг оказывалось, что на пляже у Петропавловки загорают, вдруг заводские садовники высаживали цветы и на заводе объявляли первый выезд куда-нибудь в Репино, где уже зеленел лес и можно было собирать ландыши.

Здесь все было иначе. Весна наступала медленно, и Тоня видела малейшее ее движение. Тоня срывала почки, растирала между пальцев их зеленую мякоть и чувствовала, как день ото дня густеет запах зелени. Из бесформенной массы возникали, свернутые крохотные, липкие листки. С нежностью она расправляла их сморщенные тельца.

Белые колонны берез уходили далеко ввысь, черные, тонкие ветки сквозили в дрожащем, пропитанном синью и светом воздухе. На солнечных местах сквозь прелые, прошлогодние листья вылезли зеленые иголки травы. Они были такие маленькие, что ветер не мог пригнуть их.

Тоня замечала все, самую ничтожную малость, и радовалась оттого, что видит все. На душе у нее было светло, счастливо и немного печально. Она смотрела вокруг внимательно, добро, словно стараясь запомнить и камни ограды, заросшие голубым лишайником, и залитые водой кусты, поля с коричневыми буграми наземи, и далекий дымок мастерских. Было грустно, как человеку, который прощается с этими местами, и не увидит ни цветущих кустов ежевики, ни птенцов в грачиных гнездах, и не узнает, каким цветом расцветут эти мохнатые ветки у партизанской могилы с красным деревянным столбиком и звездой наверху.

— Так ведь я и не прощаюсь, — улыбалась она, удивленная своей печалью. — Мы скоро увидимся, — обращалась она к двум молоденьким березкам. Они росли рядом, и ветви их срослись между собой. Тоня впервые видела такое, в этом чудилось что-то человеческое. Березки, солнечный простор полей, и птичий гам, и новенькие желтые домики деревни — все, что навевало на нее раньше тоску, вдруг показалось сейчас дорогим, трогательным и прекрасным.

«Здравствуй, Игорь!

Пишет тебе твой бывший друг Семен Загода, которого ты, видно, забыл, потому что давно от тебя вестей нет.

Ясное дело, ты стал теперь начальством, командуешь большим производством, мы все читали твое описание и рады за тебя. Один только Чудров высказал ехидное сомнение, поскольку, он говорит, бывал когда-то в ваших мастерских. Но мы ему вправили мозги, указали на прогресс техники и его собственную отсталость, из-за которой он сбежал из колхоза.

Привет тебе и Тоне от всех наших ребят, от Кати особо, на Первое мая пили за ваши успехи. Привезли нам новые пресса. Сила! Для чехов будем насосы делать. Чуешь, для Чехословакии! Это тебе не Турция, это передовая страна на Западе, вот куда мы двинулись! Производим также запчасти для комбайнов по линии вашего сельского хозяйства. За прошлый месяц план вытянули и премию получили. А как в этот квартал будет — сплошная неизвестность, скорей всего плохо, ввиду многих событий. Опишу тебе во всех подробностях, а почему — узнаешь в конце.

Полагалось у нас закончить реконструкцию «Ропага» к 10-му числу. Но монтаж затянулся. Известно, как наши снабженцы чикаются. То кабеля нужного нет, то пружин, то штуцеров. Все идет через Абрамова, поймать его невозможно. Вера за ним по всему заводу гонялась на высшей скорости, вместе с нашим технологом засады ему устраивали. Подстерегут где-нибудь, накинутся, он от них стрекача, у него тренировка многолетняя. Это просто заслуженный мастер ускользания, никак его не ухватить. Прямо посреди цеха в главном пролете стоит, говорят с ним, и вдруг нет его, словно растворился. Черная магия! Под конец наши приноровились: технолог как поймает, так держит его за пояс от пальто, а Вера сует свои бумажки на подпись. Какие уж тут темпы!

Геньке про эту волынку сигналю, с его стороны — непонятное равнодушие. И даже озлился, катись, говорит, со своей Сизовой, у нее есть кому плакаться. Но, между прочим, приходят в цех Шуйский, Юрьев и Лосев, расспросили Веру, и Лосев возмутился на Абрамова и обещал принять меры. Но Абрамов хоть бы что, по-прежнему продолжал бегать зайцем. Получает Вера, к примеру, контроллер, а к нему соленоидов нет, и снова в путь-дорогу. Вера начисто замоталась, потому что, как она сказала мне, для нее это решающая ставка.

Заказ метро полагали пустить на «Ропаге», оснастку заготовили, соцобязательство взяли, объявили комсомольское шефство, полный порядок, но время идет, работать нельзя, станок на монтаже, народ начинает волноваться.