— Снег сгребайте, снег! — кричал в трубку Балуев. — Снег как одеяло на льду! Сгребайте! Заливайте водой, наращивайте плотность, тогда через неделю и приступим! Я вам Фирсова денька на два пришлю. Он во время блокады Ленинграда на Ладожском озере лед для дороги обследовал, имеет опыт. А я тут без него покомандую, отдохнет без начальства.

Лицо Балуева было сосредоточенным и даже более воодушевленным, чем тогда, когда он говорил с Безугловой о всяческих сложных проблемах жизни. В производственных вопросах Балуев никогда не утрачивал самоуверенности, любил повелевать и не скрывал, что ему очень нравится быть начальником.

В сельпо поступили в продажу чехословацкие фетровые шляпы. Неизвестно, кто первым совершил соблазнительную покупку, но скоро у дощатой будки хоздесятника Вильмана образовалась очередь. Вильман озабоченно проминал шляпы желающим и предавался воспоминаниям:

— До двадцатых годов ношением шляп занимались или сумасшедшие, или граждане, еще не достигшие лояльного состояния по отношению к Советской власти. Во времена нэпа шляпы росли, как поганки, на гнилой почве частной торговли и спекуляции. Потом словом «шляпа» стали называть хозяйственника, неспособного твердо проводить политику партии. Модной сделалась фуражка. Шляпы носили из принципа только некоторые интеллигенты. Но что мы видим сейчас? Началась полная путаница. Головной убор уже ничего серьезного не означает. Важно одно — что под ним.

Протягивая Марченко промятую тарелочкой зеленую шляпу, советовал:

— Ниже двух пальцев до бровей натягивать не следует. Должна сидеть на голове независимо.

Виктору Зайцеву сказал:

— Правильно купил черную. Студент–заочник, законспирированный под рабочего. — Произнес: — Готовить уроки на производстве, без отрыва от науки, — это же только мы можем.

И лишь старшина водолазной станции Бубнов не позволил Вильману проминать шляпу:

— Зачем вещь мять? Ее и так красиво носить можно. В промятину дождь и пыль только собирать.

Словом, когда на рабочую площадку пришел Балуев, встревоженный предстоящей операцией опускания дюкера, первое, что он увидел, — шляпы.

— Это что за маскарад? — спросил он возмущенно прораба Фирсова, устоявшего перед шляпным соблазном.

— Стирают грани, — уныло сказал Фирсов, беспокоясь только об одном: удастся ли наличным количеством кранов–трубоукладчиков благополучно опустить дюкер.

— А может, они нарочно именно сегодня вырядились?

— Конечно, нарочно, — согласился Фирсов. — Народ нахальный: считают, все благополучно пройдет. На рассвете репетировали, вроде как получалось.

Краны–трубоукладчики стояли в излюбленных своих позах: стрелы подняты, противовесы опущены. Позади каждого трубоукладчика выстроились цугом два бульдозера, сцепленные тросами в один поезд.

Обшитый дощатой футеровкой, обвешанный неуклюжими чугунными грузами и черными бочками понтонов, просмоленный битумом, спеленатый гидроизоляцией, дюкер возлежал на земле мощной двухкилометровой колонной, почти столь же тяжеловесной, как порожний железнодорожный состав. Его предстояло поднять на воздух и бережно опустить с песчаной кручи в глубокую траншею, заполняемую водой уже вторые сутки.

Конечно, если бы Павел Гаврилович был человеком более самокритичным, он не стал бы обвинять рабочих за то, что они именно сегодня надели новые шляпы. Ведь и сам он, когда проходили решающие операции, являлся на площадку одетым особенно тщательно. Не в резиновых сапогах, а в ботинках с галошами, не в затрепанном кожане, а в драповом пальто, тщательно выбритый, пахнущий одеколоном «Шипр». И на лице у него при этом было этакое беззаботное, скучающее выражение, будто забрел он сюда случайно и его присутствие здесь вовсе не обязательно, все заранее предусмотрено, и вообще он тут сейчас лишний. У него правило: в последние минуты перед решающими операциями говорить с людьми только на посторонние темы, чтобы ни в коем случае ни у кого не возникало сомнения, будто что–то может оказаться не в порядке.

Следуя этому правилу, он подошел к машинистам трубоукладчиков, спросил весело:

— Ну что, артисты, как жизнь? До обеда управитесь? — Мельком бросил Зайцеву: — Тебе что, бюллетень погасили? — И осведомился сердито: — Это ты для ребят кару придумал — шляпы носить?

— Нет, это они сами.

— Пижоны! — Пригрозил: — Если завалите трубу, чтоб головы обратно переобуть в кепки, понятно? — Грозно набросился на машиниста Мехова: — Это ты на всех в столовой блины заказал? Превышаешь полномочия общественного контролера по питанию! Ты должен объективно к меню подходить. А если не все, как ты, блины любят? Опроси, потом повелевай! — Отозвал в сторону Зайцева: — Почему в красном уголке только первомайские плакаты?

— Наглядной агитацией Подгорная ведает.

— Рассуждаешь как бюрократ.

— Павел Гаврилович, а тросов хватит?

— Не интересуюсь. Надо было на планерке думать. — Упрекнул: — И пыль в красном уголке. Может, уборщицу для вас специально нанять?

Бережно, щадя ботинки, отошел на цыпочках, поманил пальцем Вильмана, приказал выложить запасные тросы.

— Уже, — сказал Вильман.

— Крюки?

— Тоже.

— Пиво в столовку?

— Со вчерашнего дня.

— Когда подавать, знаешь?

— Товарищ Балуев, — возмутился Вильман, — об чем разговор! — Наклонился, произнес доверительно: — Будет два ведра раков.

На кране–трубоукладчике шестнадцать ручных рычагов и четыре ножных. Трубоукладчик весит семнадцать тонн. Машинист трубоукладчика во время операции опускания дюкера похож на органиста. Ноги и руки его совершают сложные плавные движения, которые должны совпадать с такими же плавными движениями других машинистов. Они работают без дирижера. Музыканты имеют перед глазами ноты, а партитура опускания трубы не пишется. Слишком сильно задранная труба может обрушиться на машину, а если движение крана окажется замедленным, отягощенный трубой, он может перекувырнуться.

Утрата момента устойчивости наказуется опрокидывающим моментом.

Краны–трубоукладчики выступают дуэтом, трио, квартетом, отрабатывают ритмику тяжеловесных движений, как слоны на арене, но без дрессировщика.

Машинисты трубоукладчиков — корифеи среди трактористов, и даже линейный механик Сиволобов, спустившийся с авиационных высот на землю, привыкший к изысканной воздушной технике, не решается давать им советы во время репетиционных занятий.

До своего ранения Сиволобов был летчиком–истребителем. Он проделывал высший пилотаж в небе, как гимнаст над куполом цирка. Он отлично помнил, как обидчиво выслушивал в небе замечания инструктора с земли, вперявшего ввысь двустволку морского бинокля. И здесь, на рабочей площадке, Сиволобов был деликатен. Он молчал. И не подавал советов.

Дирижировал занятиями Григорий Лупанин. Он был худ, долговяз. Почти две трети его тела — высокие ноги, обутые в сверкающие резиновые болотные сапоги с отвернутыми голенищами.

Короткая стеганка, кепка на затылке, яростное, хищное лицо с большим, хрящеватым носом и разверстыми широкими ноздрями, выпуклые коричневые глаза под взъерошенными бровями, плечи сухие, развернутые. Человечество, несомненно, потеряло в Лупанине чемпиона–десятиборца, но строители обрели в нем лучшего машиниста крана–трубоукладчика. Он обладал удивительным свойством ощущать машину как продолжение самого себя. Он был влюблен в новую технику, привередничал, мучил Вильмана капризами. Он пробовал автол, нигрол, солидол, костяные и турбинные масла, прежде чем решиться умащивать ими свою машину.

Запасные части он выбирал как–то брезгливо, иронически называл их протезами. Оскорблял министров ядовитыми письмами, бранил за то, что инструмент к тракторам выпускают у нас грубый, некрасивый и рабочие машины красят в мрачные цвета простой, а не эмалевой краской. Когда его кран ставили на капитальный ремонт, он оставался жить в мастерских, как живут в больнице, если туда попадает близкий тебе человек, и делал все сам, принимая от других только необходимую помощь.