Сейчас, сидя на кране–трубоукладчике, кончив позировать перед фотокорреспондентом, Мехов просил, наклонившись так, что почти вываливался из машины:

— Товарищ, сделай отдельно фотокарточку — дочери послать.

— Я вам пришлю два экземпляра газеты.

— В газете я мелкий получусь. А мне надо, чтобы внушительно.

Федор Филиппович Вавилов выслушал корреспондента, рассердился:

— Что значит «старый рабочий»! Вы это бросьте! Техника устаревает — это правильно. А ежели я на ней, а не на пенсии, как некоторые, — значит, нечего моими годами читателей в заблуждение вводить.

Кинохроникеров пленила внешность Лупанина. Но Лупанин объявил:

— Вот что, ребята, у меня под руками инструмент тяжелый. Если стукну, плохо будет.

— Вы в списке передовиков, вы обязаны сниматься.

— Я же объяснил, — взмолился Лупанин, — протащим дюкер, после всё инсценируем, как пожелаете. А сейчас не могу: у меня, глядите, лицо злое. Мы сигналы должны видеть, а вы тычетесь, заслоняете.

Собрав машинистов в сторонке, Лупанин сказал:

— Мне вам говорить нечего. Просто так, одним побыть, оглядеться.

Высушенный стужей воздух сверкал. Огромной реке, казалось, было туго в берегах, окованных ледяной кромкой. Посреди реки шатался на волнах понтон. Через него перекинуты стальные канаты; их тяжесть понтон облегчал свой плавучестью.

На противоположной стороне траншеи стоят цугом бульдозеры с высоко поднятыми щитами, блистающими пасмурного цвета сталью. От бульдозеров тянутся тросы, пристропленные к дюкеру.

Против каждого бульдозера кран–трубоукладчик, также пристропленный тросом к дюкеру.

Шесть машин, по три с каждой стороны, должны одновременно начать волочить гигантскую трубу, когда канаты, продетые в клюзы оголовки дюкера, натянутся шестью тракторами по ту сторону реки.

Там глубоко в землю вкопана пачка бревен — мертвяк, на нем закреплены лежащие сейчас плоско на земле огромные, тяжелые блоки с продетыми внутрь их канатами. Тракторный поезд впряжен в них. Для каждого трактора вешками отмечена линия его движения.

Дюкер будет проползать по дну подводной траншеи, русло которой еще раз только что обшарили водолазы.

Всеми такелажными работами на поверхности руководят водолазы. Схемы и расчеты они разработали с инженерной точностью. Сиволобов сказал о водолазах одобрительно:

— Башковитые ребята! Для авиации кадры пропадают. С их дыхательными способностями можно и в межпланетную рекомендовать.

Бубнов рассердился:

— В океане глубины подходящие, тоже найдется нам куда лазить!

Могучими руками он взял толстые стальные канаты с такой легкостью, будто пеньковые.

Молодой тракторист Коля Зенушкин сказал завистливо:

— Из вас мог бы чемпион мира получиться по борьбе или по поднятию тяжестей.

Бубнов сощурился.

— А я и есть чемпион мира! Клали с унылой техникой по дну океана дюкер во время войны — поставили всемирный рекорд. И нигде не отметились. Сейчас любой чижик персонально к машине поставлен или к агрегату, а мы трубы на деревянных катках вручную гоняли… А ты на тракторе за бидоном масла к причалу катался, еще со мной в разговор лезешь…

Сиволобов упрекал Вильмана за то, что тот пожалел сурик и олифу для окраски блоков.

— Что значит, срок не вышел? Облезлый вид, он же удручает. Их бы красным цветом, с того берега могли бы любоваться.

Виктор Зайцев поддержал Сиволобова:

— Я книгу иностранного автора читал о том, как цвет на психику действует. Например: оранжевый — вызывает чувство благожелательности, голубой — создает впечатление пространства и отдыха, зеленый — умиротворяющий, фиолетовый — внушает чувство достоинства. Для больниц рекомендуется ободряющий тон — персиковый.

— А он откуда это знает?

— Изучал с помощью дождевых червей. Накрыл ящик с землей разноцветными стеклами и смотрел, какой цвет предпочитают.

Вильман обрадовался.

— Вот, — сказал он Сиволобову, — слышал? И ты тоже, как червяк, рассуждаешь. Сурик ему нравится! А я его даю только для покрытия подводных поверхностей, не для красоты, а для долговечности.

— Нет, ты все–таки жла, без начальства у тебя ветоши не выпросишь.

— А что мне начальство? — обиженно спросил Вильман. Объявил решительно: — Я действую по указанию моих чувств. Хоздесятник — беспощадный к расточителям человек, а вовсе не добрая фея. — Потом предупредил водолазов: — Чтобы все камни и железки с пути следования тросов убрали. Если хоть одну жилочку порвете, я из вас ваши вытяну. Дал новую вещь, так вы ее всю уже в грязи запачкали. После в реке ополоснете и в смазанном, чистом виде вернете. И чтоб без меня не сматывать, лично проверю!

Сиволобов успокоил водолазов:

— На фронте на него тоже люди обижались: не давал воевать спокойно, стреляные гильзы обратно требовал по счету. Однажды только решился на расточительство, собрался себя подорвать вместе со всем боезапасом. Не захотел немцам даром отдавать. Жадина…

Вильман слушал о себе с удовольствием. Но потом спросил подозрительно:

— А ты под этот разговор случайно чего–нибудь выпросить не собираешься?

— Собираюсь, — чистосердечно сказал Сиволобов.

Вильман замахал на него руками.

— Я знаю, о чем ты мечтаешь. Турбинное масло?

— Десять, ну пять килограммов! — жалобно заныл Сиволобов и устремился за Вильманом к катеру.

Фирсов в последний раз вместе с Балуевым обследовал всю трассу протаскивания дюкера.

Механизмы стояли на положенных местах. Люди уже томились ожиданием.

Когда Балуев испытующе глядел в бинокль на Лупанина, ему думалось, будто он знает все главное об этом рабочем. Но даже самому прозорливому хозяйственнику не дано знать все о каждом человеке.

Как иногда дети испытывают тайное желание жевать мел, уголь, известку, так и Григория Лупанина тянуло к краскам. Он не умел и не хотел учиться рисовать, он просто испытывал наслаждение от цвета. В брезентовом мешке для инструментов, складывающемся наподобие портфеля, он держал масляные краски в свинцовых тюбиках. Он покупал их, конфузясь, в киоске культтоваров, считая необходимым соврать при этом продавцу:

— Профуполномоченный велел — для самодеятельности.

С этим вот плоским брезентовым мешком под мышкой Лупанин уходил в лес, садился на поваленное дерево, клал на колени фанерную дощечку и начинал мазать ее краской, прислушиваясь, озираясь при каждом шорохе, чтобы кто–нибудь не застал его за этим недостойным занятием. Необычайное волнение охватывало его, когда вдруг на испачканной доске, сквозь разноцветную грязь нервных мазков, проступало невнятное сходство с рябиной, с ее опаленной стужею черной листвой, с яркими, до боли в глазах на фоне светоносного неба коралловыми гроздьями ягод. Его умиляло сходство, пусть только в цвете: большего ему никогда не удавалось достичь.

Он мог сидеть так бесконечно долго и как завороженный глядеть на внезапное, поразившее его, словно чудо, это цветовое подобие. Потом он тщательно соскребал краску с фанерной дощечки, вытирал ее сухой травой и клал обратно в мешок. Его вдруг охватывала странная усталость, он отдыхал, улегшись там, где было посуше, и, лежа с закрытыми глазами, курил и ни о чем не думал.

Может быть, этого парня тревожил талант? И если его обучить, Лупанин стал бы знаменитым живописцем? Не исключено. Значит, по неведению, наивности и даже некоторому невежеству он не подозревает, что может сулить человеку его дарование в искусстве? Но это неправда! Уже двух ребят выпроводили со стройки. Одного — в театральный институт: он здорово выступал в самодеятельности. А другого — в музыкальное училище: у него оказался голос. Лупанин знал: стоит ему признаться в своей склонности к живописи, как сейчас же начнется суматоха, и тот же Балуев усадит его на рассвете в машину, привезет в областной центр, утром из гостиницы начнет звонить в горком, обком и с тревогой, словно Лупанин опасно болен и его надо немедленно лечить у самого лучшего специалиста, будет требовать: «Кто тут у вас самый понимающий в живописи? У нас лучший машинист крана–трубоукладчика… Обнаружилось — картины рисует. Очень, знаете, беспокоимся, вдруг талант…» Так, по крайней мере, поступил Балуев с теми двумя парнями.