Савельевы возвратились в Корму только к концу второй недели. Они узнали, что в Гомеле есть подполье, что оно действует: сами читали листовки, изданные патриотами. Но связи с ними так и не установили. Никого из братьев, даже ни одного человека из Кормы среди военнопленных не нашли. А сами после всего увиденного и пережитого заболели.

Почти каждый день заладили оттепели, только ночью все еще держался морозец. При ярком солнце синие сосульки, со звоном срываясь с крыши, дырявили серые слежавшиеся сугробы. Шел к концу март 1942 года.

Мы снова не знали, что творится в мире. Радиоприемник не работал, другого не достали. Еще в первые недели оккупации «новые власти» развесили приказы с черным орлом, который держал в когтистых лапах черную свастику. «Расстрел» — жирным шрифтом выделялось это слово, — такая кара была определена гитлеровцами за укрытие коммунистов и комиссаров, за хранение оружия и радиоприемников.

Но мы не сидели без дела. Некоторые из нас, по совету Т.Ф.Корниенко, начали изучать немецкий язык.

23 марта гитлеровцы собрали в Серебрянке мужчин с пилами и топорами и погнали в сторону Довска. В лесу между Серебрянкой и Хмеленцом заставили срезать деревья на 150 метров от шоссе. Со своими односельчанами были Иван Потапенко, Михаил Прохоров и я.

Сначала охранники придирчиво смотрели, чтобы мы старательно срезали деревья, затем уселись у костра и начали пьянствовать. А часа в четыре построили всех, сказали, чтобы работу закончили к вечеру, дали полицейскому сигарету и уехали в Довск.

Поздно вечером Михаил Прохоров, Иван Потапенко и я пришли на это же место с пилой и топорами. Мы срезали три телефонных столба, перерубили провода. Делали это без опасения: следов в мокром снегу много, а машин на шоссе ночью не было.

В начале апреля гитлеровцы снова погнали жителей Серебрянки на рубку леса — на этот раз к Гадиловичам. Немецкий офицер с солдатами побыли часа два, а затем пригрозили расстрелом, если мы будем лениться, и уехали в Довск, оставив наблюдать за нами одного полицейского. Можно представить, как мы работали: небольшой участок леса рубили три дня. А потом, спустя неделю, глубокой ночью пришли сюда Прохоров, Потапенко и я На этот раз мы спилили шесть телефонных столбов. Среди населения пошли слухи: не помогают немцам вырубленные полосы, партизанам, мол, лучше маскироваться у поваленных деревьев возле шоссе.

Как только подсохла земля, подпольщики принялись пополнять свои тайники оружием. Теперь наши маршруты пролегали в соседние, более отдаленные леса. Правда, приходилось подолгу возиться с каждой винтовкой: ржавчина густо покрыла все металлические части. Много времени отнимала чистка и смазка патронов и гранат. И все же наши лесные тайники в апреле — мае значительно пополнились оружием и боеприпасами.

В разгар весны я ушел к сестре Анастасии, в Белев. На ее руках были малые дети, а вырвавшийся из плена муж болел. Уже время вспахать землю да посеять ячмень и овес, посадить картошку. Этим я и занялся. А чуть выпадало свободное время, шел в лес — теплилась надежда, что встречу партизан.

Не встретил. Зато нашел три ржавые винтовки, пять кавалерийских седел и четыре ящика патронов в цинковых коробках. Патроны сверкали яркой латунью, их не надо было очищать от зеленого налета или ржавчины. Ящики и винтовки спрятал в урочище Седнево. Седла же вместе с сестрой схоронили в колхозном гумне. Вырыли возле вереи яму, устлали соломой, положили туда седла, а затем плотно прикрыли их и утрамбовали землей.

Как только управились в поле, я вернулся в Серебрянку.

Однажды к нам в хату заскочили двое. Полицейский, желая выслужиться перед немцем, кляцнул затвором и крикнул:

— Выходи, большевистская сволочь!

«Провал! — мелькнула страшная мысль. — Кто-то предал организацию…»

Но вслух, весь напрягшись, как можно спокойнее, сказал:

— Зачем? Куда?

— В Германии рабочая сила нужна, а ты тут развалился… Ну! — Полицай толкнул меня коротким стволом.

— Потише! — повысил я голос, почувствовав, что это не провал. — Какое имеешь право?

С трудом сдерживался, чтобы не вырвать у него из рук карабин. Мать и бабушка запричитали, стали упрашивать гитлеровца не брать меня: один, мол, мужчина в доме, а детей — во-он сколько… Он локтем оттолкнул мать, и та, схватившись за грудь, осела на постель. Я подскочил к ней, поддерживая, чтобы не свалилась на пол.

— Опусти свою… пушку, — говорю полицаю. И к матери: — Вы не беспокойтесь, я скоро вернусь.

Полицейский забросил карабин за плечо, и мы вышли из хаты. На улицу выводили девчат и парней, гнали их к шоссе. У магазина стояли две подводы, возле них расхаживал фельдфебель. Чуть в сторонке в окружении пьяных гитлеровцев стояли более десяти юношей и девушек. Среди них я увидел Зину и Лиду Емельяновых, Аню Хоменкову, Нину Мельникову, Аню Прохорову. Плачущие матери умоляли полицейских, а те отталкивали их прикладами.

Мой конвоир немного поотстал. Я напряженно думал: «Как поступить, как защитить, выгородить друзей и себя? Если выгонят из деревни, считай, пропали. Если бы со мной был Михаил Прохоров, он что-нибудь придумал бы…»

До белесого аккуратного фельдфебеля всего лишь десяток шагов, не больше. Он стоит рядом с красивой девушкой и что-то ей говорит. Кажется, его не трогает людское горе. Не обращает немец внимания и на Меланью Мельникову, пожилую женщину. Она бросается то к полицейским, то к этому фельдфебелю, то к своей Пине — плачет, умоляет. Седые волосы, выбившиеся из-под старенького платка, треплет весенний сырой ветер.

Вот и сделал последний шаг. Смотрю прямо в голубые глаза на молодом, по-детски веснушчатом лице. Смотрю смело, даже чуть с вызовом, и говорю:

— Господин фельдфебель! Разрешите предъявить мой аусвайс.

Он читает удостоверение и одновременно достает сигарету. Я щелкаю зажигалкой, подношу прикурить. Полицейский, что привел меня сюда, бочком отходит к толпе.

— Господин учитель?

— Яволь!

Фельдфебель возвращает аусвайс, и я почувствовал, что обстановка разрядилась.

— Гут, гут! — говорит немец и подзывает того, который вывел меня из дому, приказывает отпустить.

Полицай возражает, и тогда молоденький фельдфебель наотмашь бьет его по рябому лицу.

И тут, как эхо оплеухи, в ольшанике у реки раздается взрыв гранаты, затем звучат выстрелы из пистолета.

— Партизаны! — крикнул я, мгновенно догадавшись, что это работа Михаила Прохорова.

Тут же нырнул в толпу женщин, оттуда за магазин и рванул на огороды. Всех словно волной смыло с улицы. Женщины и молодежь бросились к своим домам. Гитлеровцы побежали по шоссе к мосту через Рекотянку, в укрытие. И лишь через час вместе с охраной моста они прочесали кустарник у Серебрянки, но там никого не обнаружили. Мы с Михаилом Прохоровым уже бежали в федоровский лес.

Вечером получили хорошую взбучку от Арсена Степановича Бердникова

— Одно безрассудство! — упрекал он. — Благодарите судьбу, что на молоденького немца нарвались. Стреляного воробья не провели бы!

Мы и сами удивлялись случившемуся. Но удивлялись позже. А тогда, у шоссе, только одно и могли предпринять — обмануть врагов. И хотя Михаил Прохоров доказывал Арсену Степановичу, что это был единственный выход, что иначе вряд ли удалось бы освободить молодежь от угона в рабство, Бердников только укоризненно качал головой.

Адам Андреевич Бирюков пришел к Татьяне Федоровне Корниенко в начале июня. Он рассказал о первомайском приказе Народного комиссара обороны СССР И. В. Сталина, поделился опытом борьбы рогачевских подпольщиков, а также принес свежую сводку Совинформбюро. Адам Андреевич поставил задачу готовить людей для перехода в партизанский отряд, в первую очередь военнослужащих, попавших в свое время в окружение и проживавших теперь в наших деревнях. Их надо обеспечить оружием и боеприпасами. Через месяц, максимум через полтора они должны быть в полной боевой готовности.

Мы сразу же размножили сводку Совинформбюро. Подпольщики расклеили ее во многих деревнях и поселках. А на двери домов старост, полицейских и самого бургомистра прикрепили короткие листовки: «Смерть немецким оккупантам и их помощникам!»